[Толяныч]

жестокосердный - не вместит, сколь ему притч ни рассказывай

[Solnechny]

Сообщение от Толяныч

жестокосердный - не вместит, сколь ему притч ни рассказывай

А я всё-таки ещё одну расскажу. А вдруг?

Покаяние

«Чтобы встретиться с Богом, нужно

выйти из себя, выцарапаться из этой

глухой, без окон и дверей темницы,

где тебя никто никогда не найдет!»

(Монахиня N. «Дерзай, дщерь»)

Жил в темном запущенном доме, всегда погруженном во мрак, седой старик с неряшливой длинной бородой. Он коротал жизнь тем, что перебирал старый хлам, предаваясь воспоминаниям о давно прошедшем. И так день за днем, год за годом: пылящиеся обветшалые вещи и бестелесные безрадостные воспоминания. К настоящему его возвращали только крысы, с которыми он вынужден был бороться, спасая свои скудные запасы.

Окна дома были наглухо закрыты, но как-то утром через щель в прохудившейся ставне в мрачную унылую комнату пробился солнечный луч. Он пробежался по полу, заглянул в угол, и огромная паутина вдруг вспыхнула причудливым светом, как тыква, превратившаяся в карету для Золушки.

– А как же выглядит паук при солнечном свете? – неожиданно для самого себя подумал старик и тут же испугался этой мысли, потому что она разрушала мир, в котором он привык жить. Старик рассердился на непрошеного гостя и судорожно бросился искать чем бы закрыть образовавшуюся щель. Но в тот момент, когда он нервным движением заткнул щель очень дорогой его сердцу тряпкой, единственной оказавшейся под рукой, прогнившая петля треснула, крякнула, ставня поползла вниз – и через мгновение уже лежала на земле, бездыханная, как страж, сраженный наповал. Через распахнутое окно в жалкое жилище вместе со струей свежего воздуха хлынул торжествующий поток света, а по морщинистой щеке старика медленно покатилась тяжелая слеза. Он хотел смахнуть ее сухим жилистым кулаком, но от этого резь в глазах, давно отвыкших от света, стала еще сильнее, и слезы хлынули, как дождевая вода, прорвавшаяся через засор в водостоке. Оглядываясь по сторонам, старик пытался найти хоть что-нибудь, чем он мог бы утешиться, но вокруг не было ничего, кроме грязи и хлама, на которые он потратил всю свою жизнь. Старик заметался по дому, как смертельно раненый зверь. Ему так захотелось выбить плечом заваленную грудами ненужных вещей дверь и выйти туда, где все было залито этим немыслимым светом, режущим глаза.

С трудом переставляя ноги, переставшие повиноваться, старик направился к двери, но смешное расстояние в несколько шагов оказалось расстоянием в целую жизнь: он падал, разбиваясь о груды собственными руками нагроможденного хлама; он полз, собственным потом смывая наслоения никогда не убиравшейся грязи; он выл от боли, тщетно пытаясь освободить немеющие руки из-под завалов внезапно рушившегося на него прошлого, и когда ему все же удалось подползти к двери, сил на последний рывок, казалось, взять уже было неоткуда.

Старик лежал распластанный на полу с раскинутыми в стороны руками. Ему казалось, что душа его отделилась от тела и смотрела на него сверху:

– Вот все и закончилось – я умер, – подумал старик, но теплый порыв ветра, ворвавшийся неведомо откуда, разметал по впалым щекам жесткие пряди волос и разогнал сковавшие тело мысли о смерти.

Старик приподнял голову, опираясь на дрожащие от перенапряжения руки, и не поверил собственным глазам: неприступная дверь лежала на траве, а образовавшаяся в стене дыра была залита светом, на который было больно смотреть. Ничего не понимая, растерянный и счастливый, он выполз наружу и рухнул на землю рядом с поверженной дверью. До головокружения пахло травой и цветами. Ветер играл в жестких нечесаных волосах. Было так непривычно хорошо!

Старик долго лежал неподвижно, пока не озяб. Все тело его дрожало. Нужно было встать, но он боялся пошевелиться. Что-то маленькое пробежало по щеке, запуталось в ресницах и исчезло с очередным порывом ветра. Любопытство пересилило страх, и старик открыл глаза.
Первое, что оказалось прямо у него перед глазами, был черный жучок, карабкающийся вверх по цветоножке. Он старался изо всех сил, но никак не мог добраться до цветка, потому что ветер, играя, сдувал его. Жучок падал на спину, долго перебирал лапками, с трудом переворачивался и снова забирался на цветоножку.
Старик подставил палец, и неутомимый жучок тут же оказался на самой верхушке в чашечке душистого цветка.

– Ну, прощай, дружок, – сказал старик, испугавшись звука собственного голоса, – пора мне.

Он встал, с трудом распрямив одеревеневшую спину, стряхнул пыль с обветшалой одежды и медленно пошел прочь от полуразвалившейся хибары, беззубо зияющей дырой выбитой двери.

[Игорь1977]

По чем опиум для народа?

Давайте лучше письма счастья слать друг другу!

[Толяныч]

"ви помниль яблонь ф цвету? ... это отшень поэтишно..." ))) "хроники капитана Блада"

ну, это так себе притча... вот есть такой автор... называется... склеросссс...
типа, араб, но в пиндостане жил, где-то в 1930-х... вспомню, скажу. вот гда сила мысли...
интернет помог вспомнить - Халиль Джебран Халиль
http://nezhna.com/post112215815/?upd

игорь1977! - "почём" - пишется слитно. шутят над высокой поэзией только недоразвитые балбесы-ПТУ-шники. упоминание про опиум здесь совершенно лево, ферштейн? речь идёт о спасении бессмертных душ...

...а!!! ты, наверное, хочешь сказать, что её-то как раз у тебя и нет? ну тогда, извини, дарагой...

[Игорь1977]

Ты не рано в лирику и грЫмматику ударился? Дебрессия чоли?
О таких вещах не говорят на форумах, это очень личное.

Сейчас не тот момент, чтобы нюни распускать.
"...Вытри слёзы, ведь волки не плачут.
Ни к чему им притворятся людьми..." Олег Медведев

Соберись, камрад!

[Solnechny]

Сообщение от Игорь1977

Ты не рано в лирику и грЫмматику ударился? Дебрессия чоли?
О таких вещах не говорят на форумах, это очень личное.

Сейчас не тот момент, чтобы нюни распускать.

Сейчас как раз тот момент, чтобы начать с себя. Время уже не терпит, и счёт пошёл на десятки. Вспомните Содом и Гоморру. "Если в этом городе найдется 10 праведников, я пощажу его". - Не нашлось...

[Solnechny]

Толяныч, благодарю Вас за поддержку, а оппоненту хочу сказать, что про личное можно притчами говорить. Так даже Христос говорил. Поэтому позвольте мне ещё одну притчу вам поведать:

ПЛОДЫ ФИЛОСОФИИ

Посреди леса стоял большой муравейник, в котором жили черные муравьи. Всё в муравейнике было, как заведено: сторожа сторожили, строители строили, рабочие работали, самцы оплодотворяли маток, а матки откладывали яйца. Все при деле, всё как по часам. Но надо же было так случиться, что в муравейнике завелся философ. Он, как и положено философам, ничего не делал, а все думал, что бы ему такое придумать, чтобы эту слаженную муравьиную жизнь разладить. Думал он, думал и придумал.
Как-то в разгар рабочего дня философ забрался на самую верхушку муравейника и пронзительным голосом произнес:
– Эврика!
Рабочие муравьи, которые в эту минуту пробегали, кто вверх, кто вниз, даже остановились от неожиданности: как-то уж совсем не по муравьиному звучала эта «эврика». Кто плюнул, кто пальцем у виска покрутил, а кто и послал философа куда подальше, но порядок был тут же восстановлен, и все опять принялись за свои дела.
Но философ не унимался. Стараясь придать своему виду как можно больше значимости, он, закатив глаза к небу, завопил:
– Красота, которая есть, – не есть красота.
От этих слов в муравейнике произошло что-то вроде сотрясения. Одни муравьи упали, как подкошенные, расстроив организованное движение вверх-вниз. Другие почувствовали расстройство желудка и вынуждены были срочно покинуть свои рабочие места. Даже матки перестали откладывать яйца, сославшись на мигрень, о которой раньше здесь никто и слухом не слыхивал.
Впечатление, произведенное философом на этот раз, было поистине потрясающим, но, к большому огорчению философа, опять непродолжительным. Муравейник быстро оправился от сотрясения и снова зажил своей обычной жизнью.
– Одной идеей тут ничего не поделаешь, – пыхтел от перенапряжения философ. – Идея сама по себе – пустой звук, а идея, у которой есть восприемники – это уже философия. – И философ стал повнимательнее к муравьям приглядываться.
Вскоре он заприметил муравья-строителя, выполнявшего свою работу с очень недовольным видом, при этом он что-то бурчал себе под нос, придирался к рабочим муравьям, а иногда странно жестикулировал своими тонкими лапами. По всему было видно, что он чувствовал себя явно недооцененным.
Философ незаметно подошел к недовольному муравью, который как раз в тот момент сотрясал воздух тонкой лапой.
– Красота, которая есть – не есть красота. – Загадочно прошептал философ, дыша строителю прямо в ухо.
От неожиданности муравей-строитель замер в неестественной позе. Какое- то время он стоял, как завороженный, пока лапы его не опустились со скрипом, а маленькая голова развернулась, удивленно разглядывая стоявшего перед ним философа. Наконец, придя в себя, он принял свой обыкновенный недовольный вид и буркнул в ответ:
– Надо же!
Столько лет он пытался доказать этим никчемным муравьям, что то, что они строят, есть ничто иное как убожество, но никто этого не понимал и понимать не хотел! Твердили одно: «как деды строили, так и красиво», – и больше ничего слушать не хотели.
Этот муравьиный здравый смысл настолько был противен недовольному строителю, что он даже выругался.
– Но теперь-то нас двое, – загадочно протянул философ.
– Что Вы хотите этим сказать? – строитель вытаращил глаза на философа и, не мигая, долго смотрел на него.
– До встречи вечером, – только и ответил философ, многозначно улыбаясь, и засеменил короткими лапами вниз по протоптанной дорожке.
Недооцененный строитель еле дожил до вечера. Он знал, он чувствовал, что пришел его час, и ждать оставалось всего-то ничего, но время, как назло, остановилось, и бедному строителю приходилось каждую минуту зубами тянуть, чтобы вечер все-таки наступил. Но что это был за вечер! А потом ночь напролет и день без устали философ со строителем в поте лица из муравьиного спирта стратегию и тактику вырабатывали. Работали, работали и выработали – муравейник затрясло, как на вулкане.
Черные муравьи были объявлены пережитками прошлого. Два стратега первыми в рыжий цвет перекрасились, и давай ошарашенных муравьев обрабатывать: в рыжий цвет под себя перекрашивать. Муравьи, от перекрашивания обалдевшие, проторенные дорожки забросили и в колонны по восемь построились.
– Рыжий рыжему – брат, а нерыжему – муравьед, – скандируют, шаг чеканят, на некрашеных муравьев страх нагоняют.
– Раз-два, взяли! – черный муравей упирается, в чан с краской лезть отказывается.
– Раз-два, ухнем! – ухнули черного муравья, да так, что и след простыл.
А у стратегов уже новая тактика выработалась: старый муравейник разрушить, а новый по их стратегическому пониманию построить.
Раз-два, – и нет муравейника. Перекрашенные муравьи, как очумелые, по развалинам ползают, концы с концами свести стараются, да ничего у них из этих стараний не получается. Муравейник «раз-два» и построили, а концы с концами не сводятся. Настоящих рыжих муравьев из соседнего леса выписали, а они вместо того, чтобы концы с концами свести, муравейник взяли да «раз-два» и между собой поделили.
Заплакали одуревшие муравьи:
– Что же мы наделали? И зачем мы этих стратегов послушали?
Бросились стратегов искать, да куда там – за семью печатями, свысока на рыжую чернь поглядывают, ухмыляются.
Крашенные муравьи давай рыжую краску с себя сдирать, но опять не получается: приросла намертво.
Ходят бедные муравьи неприкаянные: как деды строили, позабыли, что такое красота вспомнить не могут, рыжими так и не стали, а снова черными стать не могут. Шатаются муравьи унылые, кулаками на стратегов помахивают, а тем им с высоты фигуры из трех пальцев показывают: нате, мол, вам, выкушайте.
Стали муравьи думать.
– Надо черного самца где-нибудь отыскать и новое потомство вырастить.
Да где там! Матки на черных муравьев и смотреть не хотят. Им всё рыжих подавай, и не каких-нибудь крашеных рыжих, а настоящих, из соседнего леса.
Новые рыжие от всей души стараются, не жалея сил приплод увеличивают. А муравьята-то не рыжие получаются, а какие-то полосатые, совсем уж ни на что не похожие. Работать не хотят, из крашеных муравьев красивую жизнь себе выколачивают. Бывшие черные уже ноги еле волочат, а полосатым всё мало: красивую жизнь давай и всё тут.
Вот какими горькими оказались плоды философии! Один философствовал, а оскомину набить всем пришлось.