[promity]

Эдуард Багрицкий.



Для многих революция в России 1917г., Октябрьская (Февральская это аналог переворота 1991-1993), несла надежду на настоящую жизнь, надежду выбраться из нищеты, косности, безграмотности.
Это коснулось и российского еврейства, которое с первых дней революции чуть не поголовно оказалось в первых её рядах, что объясняется вовсе не тем фактом, будто все они читали Маркса - по большей части это было проявлением корпоративной дисциплины (как и в период "Перестройки" - массовые выходы из партии с сожжением партбилетов, которые до того давали их вероломным обладателям много каких преимуществ).
Но далеко не для всех из них этой дисциплиной всё и ограничивалось - достаточно большое число евреев действительно хотело участвовать в построении нового, справедливого общества.
Уместно вспомнить Л.Кагановича - очень не спроста именно только после его смерти в 1991 году советские партийные "элиты" приступили к окончательному демонтажу СССР - при его жизни они не решались на этот последний шаг. Хотя он был уже глубоким стариком, доживавшим свой век практически отшельником в центре Москвы (рекомендуются к чтению мемуары Кагановича, записанные с его слов его внучатым племянником в 1981 году - http://zarubezhom.com/kaganovich.htm).
К таким же людям относится и поэт Э.Багрицкий, искренне воспринявший идеи построения справедливого мира, избавленного от чада и затхлости той жизни, которую ему пришлось хлебнуть с детства.

ПРОИСХОЖДЕНИЕ

Я не запомнил — на каком ночлеге
Пробрал меня грядущей жизни зуд.
Качнулся мир.
Звезда споткнулась в беге
И заплескалась в голубом тазу.
Я к ней тянулся... Но, сквозь пальцы рея,
Она рванулась — краснобокий язь.
Над колыбелью ржавые евреи
Косых бород скрестили лезвия.
И все навыворот.
Все как не надо.
Стучал сазан в оконное стекло;
Конь щебетал; в ладони ястреб падал;
Плясало дерево.
И детство шло.
Его опресноками иссушали.
Его свечой пытались обмануть.
К нему в упор придвинули скрижали —
Врата, которые не распахнуть.
Еврейские павлины на обивке,
Еврейские скисающие сливки,
Костыль отца и матери чепец —
Все бормотало мне:
— Подлец! Подлец!—
И только ночью, только на подушке
Мой мир не рассекала борода;
И медленно, как медные полушки,
Из крана в кухне падала вода.
Сворачивалась. Набегала тучей.
Струистое точила лезвие...
— Ну как, скажи, поверит в мир текучий
Еврейское неверие мое?
Меня учили: крыша — это крыша.
Груб табурет. Убит подошвой пол,
Ты должен видеть, понимать и слышать,
На мир облокотиться, как на стол.
А древоточца часовая точность
Уже долбит подпорок бытие.
...Ну как, скажи, поверит в эту прочность
Еврейское неверие мое?
Любовь?
Но съеденные вшами косы;
Ключица, выпирающая косо;
Прыщи; обмазанный селедкой рот
Да шеи лошадиный поворот.
Родители?
Но, в сумраке старея,
Горбаты, узловаты и дики,
В меня кидают ржавые евреи
Обросшие щетиной кулаки.
Дверь! Настежь дверь!
Качается снаружи
Обглоданная звездами листва,
Дымится месяц посредине лужи,
Грач вопиет, не помнящий родства.
И вся любовь,
Бегущая навстречу,
И все кликушество
Моих отцов,
И все светила,
Строящие вечер,
И все деревья,
Рвущие лицо,—
Все это встало поперек дороги,
Больными бронхами свистя в груди:
— Отверженный!
Возьми свой скарб убогий,
Проклятье и презренье!
Уходи!—
Я покидаю старую кровать:
— Уйти?
Уйду!
Тем лучше!
Наплевать!
1930