[Solnechny]

Погружение в цитаты не ведёт к познанию Истины. Истина познаётся только сердцем!
Христос пришёл не таким, каким его ждали гордые сыны Израиля. Он обличал в них дух отца их диавола, дух фарисейства и книжничества.
Фарисейство - это желание любоваться (гордиться) своими действительно совершаемыми добрыми делами. Книжничество=формализм - это желание придать видимость (внешнюю форму), которая присуща добрым делам, считающимися добрыми, не обращая внимания на ПОБУЖДЕНИЯ. Оно близко к лицемерию. О формалистах-книжниках сказано: "Образ благочестия имущие, силы же его отвергшиеся".
Евреи сначала кричали "Осанна!" и устилали дорогу воскресившему уже смердевшего Лазаря пальмовыми ветками, а через три дня, обработанные первосвященниками, "ради страха иудейска" уже кричали: "Распни его!"
Народ русский, новый Израиль, народ-богоносец, уставший от войны и умело обработанный иудейскими агитаторами, запел: "Мы старый мир разрушим... до основанья, а затем свой новый мир построим..." А потомки тех, кто выжил, потому что приспособился, уже не ведают, что творят.

УГОЛ НАДЕЖДЫ
или первые опыты демократии

Сегодня умер очередной. Выбеленная раскаленным солнцем пустыни одежда, покрытая грязными гнойными пятнами, заняла свое место в Священном Углу Надежды. Одежда предшественника, как не оправдавшая надежды, уже сожжена, и прах ее развеян по ветру. Не долго на этот раз пришлось ей пребывать в омытом слезами Священном Углу Надежды.
– Он ушел раньше, чем Чистый смог бы добраться сюда, – просипел убеленный сединами прокаженный. Сбитые в клочья волосы плохо прикрывали уродливые струпья обугленных солнцем плеч.
– Старейший, – дрогнул надорванный женский голос, – а если Он не придет?
Старейший молчал. Видно было, что и его вере уже почти не на что было опираться.
– Чистый не придет, – злобный шепот прорезал уныло поникшую толпу. – Чистый не придет. Мы все умрем.
Толпа вздрогнула, всколыхнулась и уже готова была распасться на части, если бы не резко вскинутая рука Старейшего.
– Нужно ждать! Чистый придет... иначе нам просто нечем было бы жить.
Сиплый голос старика сорвался и повис в воздухе. Резко развернувшись, он быстрым шагом ушел через покорно расступившуюся толпу.
– Ему хорошо ждать. – Это был все тот же злобный шёпот, но уже значительно осмелевший. – Он дожил до седин. Боги пустыни берегут его.
Шепот поперхнулся слюной и перескочил на фальцет:
– Он платит им нашей кровью! На нем наша кровь! Он должен ответить!
Толпа прокаженных закачалась, как обезумевшая, и заревела диким голосом. В этом голосе было все: и страх перед будущим, и бессилие перед прошлым, и неукротимая ненависть к настоящему. Толпа продолжала реветь одной раскаленной добела глоткой. «Кровь» и «должен», плевок за плевком, покрывали еще совсем недавно омытые обильными слезами стены Священного Угла Надежды.
– Она скоро родит! – глотка толпы захлебнулась последним «должен» и замерла.
Что значит родит? Рождение было под табу. Преступивший запрет подлежал смерти.
– Лэйла скоро родит. Это будет наш сын. Он родится чистым. Он успеет взять на себя язвы нашего рода.
Изъязвленное безликое лицо толпы побелело от охватившего его ужаса. Но рискнувший преступить закон был тверд и вызывающе спокоен:
– Ждать осталось всего каких-то несколько недель.

---

Тужилась даже ночь. Казалось, вот-вот все должно закончиться, но нет: стон, крик, холодная испарина на лице страдающей женщины – этому не было конца.
– Ну, давай, тужься сильнее! – не выдерживали чьи-нибудь нервы.
–Тише ты, сам бы попробовал! – срывался кто-нибудь еще.
–Что это? Вы слышите?
– Что? Где?
– Да нет же! Смотрите, там что-то шевелится.
Сотни глаз, не мигая, вглядывались в одну точку, пока она, наконец-то, не превратилась в живой комочек, покрытый кровью и криком.
– Свершилось! – выдохнула с облегчением одновременно сотня голосов.
Напряжение немного спало, но бремя ожидания стало еще тяжелее. Род обступил место, где лежал запретный плод спасения, широким кольцом, сужавшимся у входа в Священный Угол Надежды. Никому не разрешалось сходить со своих мест. Ждали молча, как одно замершее сердце, и только факелы потрескивали на ветру, темными языками теней облизывая окаменевшие лица.
– Чистый! – неуверенный возглас, склонившейся над ребенком Лэйлы, прозвучал, как набат, сильной волной ударивший по оцепеневшему кольцу. Факелы заиграли языками пламени, руки, как крылья, затрепетали, рассекая зловонный воздух. Плакали, смеялись, обнимали друг друга, и только Старейший оставался угрюм и неподвижен.
Взволнованный отец, держа младенца на высоко поднятых руках, торжественным шагом медленно приближался к Священному Углу Надежды. Ребенок кричал, не утихая, но это был сладостный крик спасения, возвещавший обессилевшим от страданий людям долгожданное утро избавления.
Склонившись у входа в Священный Угол Надежды, отец с ребенком исчезли за его порогом.
– Сейчас, это случится сейчас, – стучало каждое сердце, глухо ударяясь о решетку сдерживающей его грудной клетки.
– Сейчас! Это случится сейчас!
Тишина становилась невыносимой. Из чьей-то ослабевшей руки выпал факел и тупо ударился о вспотевший под ногами людей песок, а вслед за ним из Священного Угла Надежды вырвалось страшное и не прекращающееся «Не-ет!»
– Он не успел! Он не должен был! – вторили ему перепуганные голоса. – Он не успел!
Первые, ворвавшиеся в священное место, увидели маленькие язвы на все еще чистом личике, разрывающегося от крика младенца.
Рыдающий отец вышел из Священного Угла Надежды и положил задыхающегося от крика младенца на песок рядом с бьющейся в конвульсиях матерью. Толпа растерянно молчала в ожидании какого-нибудь знака, и он не заставил себя ждать.
– Лэйла родила смерть! Преступившие закон должны умереть!
В тот же миг все вокруг переменилось. Еще недавно ликовавшая толпа превратилась в несгибаемый монолит с остервенением скандирующий:
– Смерть преступившим закон! – и вот уже первые камни летят в недавних героев, оставляя на их беспомощных телах багровые отпечатки смерти...

---

Он пришел, когда Его уже никто не ждал. Они уже просто не могли поверить в то, что это был Он. Его чистота казалась им смешной и ненужной. Они показывали на Него пальцами и хохотали:
– Разве такой может нас спасти? Уж лучше заживо гнить, чем так спасаться.
Они гнали Его палками и бросали в Него камнями, когда Он пытался подойти к Священному Углу Надежды. Никаких табу у них уже не было. Предаваясь похотям, они плодили подобных себе младенцев, умножая зловоние и тлен. Они рождались, чтобы гнить, гниение было их жизнью, и все было хорошо.
Но однажды утром рыжий бородач по прозвищу Гнилое Ухо проснулся и не обнаружил на себе ни одной язвы. Он был чист, как новорожденный младенец. Почти потеряв рассудок от горя, Гнилое Ухо бегал среди своих прокаженных сородичей и вопил:
– Где мои язвы? Как я теперь буду гнить?
К его воплю присоединился вопль еще одного прокаженного, который тоже вдруг очистился уму непостижимым образом. Вскоре вопящих было уже несколько, и с каждой минутой их становилось все больше и больше. Ничего не понимающие, на глазах очищающиеся прокаженные, бросились к Священному Углу Надежды. Не добежав несколько шагов, они остановились, как пораженные молнией: в покрытой гнойными пятнами одежде Очередного перед ними стоял Он, и глаза его светились радостью.
Разгневанная толпа заклокотала, как готовый к извержению вулкан. Как Он посмел? Как Он посмел посягнуть на их нечистоту? Кто Его просил? Зачем Он пришел? Кто Его звал?
– Он взял на себя нашу смерть и подлежит смерти! – громогласный голос покачнул колеблющийся вулкан, и мелкая дрожь прокатилась по его склонам. Вулкан притих на мгновение, но тут же содрогнулся вырвавшейся из его недр раскаленной лавой:
– Смерть посягнувшему на смерть! – и вот уже первые камни летят в пришедшего освободить их от смерти.
– Смерть посягнувшему! Смерть!

[Толяныч]

жестокосердный - не вместит, сколь ему притч ни рассказывай

[Solnechny]

Сообщение от Толяныч

жестокосердный - не вместит, сколь ему притч ни рассказывай

А я всё-таки ещё одну расскажу. А вдруг?

Покаяние

«Чтобы встретиться с Богом, нужно

выйти из себя, выцарапаться из этой

глухой, без окон и дверей темницы,

где тебя никто никогда не найдет!»

(Монахиня N. «Дерзай, дщерь»)

Жил в темном запущенном доме, всегда погруженном во мрак, седой старик с неряшливой длинной бородой. Он коротал жизнь тем, что перебирал старый хлам, предаваясь воспоминаниям о давно прошедшем. И так день за днем, год за годом: пылящиеся обветшалые вещи и бестелесные безрадостные воспоминания. К настоящему его возвращали только крысы, с которыми он вынужден был бороться, спасая свои скудные запасы.

Окна дома были наглухо закрыты, но как-то утром через щель в прохудившейся ставне в мрачную унылую комнату пробился солнечный луч. Он пробежался по полу, заглянул в угол, и огромная паутина вдруг вспыхнула причудливым светом, как тыква, превратившаяся в карету для Золушки.

– А как же выглядит паук при солнечном свете? – неожиданно для самого себя подумал старик и тут же испугался этой мысли, потому что она разрушала мир, в котором он привык жить. Старик рассердился на непрошеного гостя и судорожно бросился искать чем бы закрыть образовавшуюся щель. Но в тот момент, когда он нервным движением заткнул щель очень дорогой его сердцу тряпкой, единственной оказавшейся под рукой, прогнившая петля треснула, крякнула, ставня поползла вниз – и через мгновение уже лежала на земле, бездыханная, как страж, сраженный наповал. Через распахнутое окно в жалкое жилище вместе со струей свежего воздуха хлынул торжествующий поток света, а по морщинистой щеке старика медленно покатилась тяжелая слеза. Он хотел смахнуть ее сухим жилистым кулаком, но от этого резь в глазах, давно отвыкших от света, стала еще сильнее, и слезы хлынули, как дождевая вода, прорвавшаяся через засор в водостоке. Оглядываясь по сторонам, старик пытался найти хоть что-нибудь, чем он мог бы утешиться, но вокруг не было ничего, кроме грязи и хлама, на которые он потратил всю свою жизнь. Старик заметался по дому, как смертельно раненый зверь. Ему так захотелось выбить плечом заваленную грудами ненужных вещей дверь и выйти туда, где все было залито этим немыслимым светом, режущим глаза.

С трудом переставляя ноги, переставшие повиноваться, старик направился к двери, но смешное расстояние в несколько шагов оказалось расстоянием в целую жизнь: он падал, разбиваясь о груды собственными руками нагроможденного хлама; он полз, собственным потом смывая наслоения никогда не убиравшейся грязи; он выл от боли, тщетно пытаясь освободить немеющие руки из-под завалов внезапно рушившегося на него прошлого, и когда ему все же удалось подползти к двери, сил на последний рывок, казалось, взять уже было неоткуда.

Старик лежал распластанный на полу с раскинутыми в стороны руками. Ему казалось, что душа его отделилась от тела и смотрела на него сверху:

– Вот все и закончилось – я умер, – подумал старик, но теплый порыв ветра, ворвавшийся неведомо откуда, разметал по впалым щекам жесткие пряди волос и разогнал сковавшие тело мысли о смерти.

Старик приподнял голову, опираясь на дрожащие от перенапряжения руки, и не поверил собственным глазам: неприступная дверь лежала на траве, а образовавшаяся в стене дыра была залита светом, на который было больно смотреть. Ничего не понимая, растерянный и счастливый, он выполз наружу и рухнул на землю рядом с поверженной дверью. До головокружения пахло травой и цветами. Ветер играл в жестких нечесаных волосах. Было так непривычно хорошо!

Старик долго лежал неподвижно, пока не озяб. Все тело его дрожало. Нужно было встать, но он боялся пошевелиться. Что-то маленькое пробежало по щеке, запуталось в ресницах и исчезло с очередным порывом ветра. Любопытство пересилило страх, и старик открыл глаза.
Первое, что оказалось прямо у него перед глазами, был черный жучок, карабкающийся вверх по цветоножке. Он старался изо всех сил, но никак не мог добраться до цветка, потому что ветер, играя, сдувал его. Жучок падал на спину, долго перебирал лапками, с трудом переворачивался и снова забирался на цветоножку.
Старик подставил палец, и неутомимый жучок тут же оказался на самой верхушке в чашечке душистого цветка.

– Ну, прощай, дружок, – сказал старик, испугавшись звука собственного голоса, – пора мне.

Он встал, с трудом распрямив одеревеневшую спину, стряхнул пыль с обветшалой одежды и медленно пошел прочь от полуразвалившейся хибары, беззубо зияющей дырой выбитой двери.

[Игорь1977]

По чем опиум для народа?

Давайте лучше письма счастья слать друг другу!

[Толяныч]

"ви помниль яблонь ф цвету? ... это отшень поэтишно..." ))) "хроники капитана Блада"

ну, это так себе притча... вот есть такой автор... называется... склеросссс...
типа, араб, но в пиндостане жил, где-то в 1930-х... вспомню, скажу. вот гда сила мысли...
интернет помог вспомнить - Халиль Джебран Халиль
http://nezhna.com/post112215815/?upd

игорь1977! - "почём" - пишется слитно. шутят над высокой поэзией только недоразвитые балбесы-ПТУ-шники. упоминание про опиум здесь совершенно лево, ферштейн? речь идёт о спасении бессмертных душ...

...а!!! ты, наверное, хочешь сказать, что её-то как раз у тебя и нет? ну тогда, извини, дарагой...

[Игорь1977]

Ты не рано в лирику и грЫмматику ударился? Дебрессия чоли?
О таких вещах не говорят на форумах, это очень личное.

Сейчас не тот момент, чтобы нюни распускать.
"...Вытри слёзы, ведь волки не плачут.
Ни к чему им притворятся людьми..." Олег Медведев

Соберись, камрад!