[Solnechny]

Погружение в цитаты не ведёт к познанию Истины. Истина познаётся только сердцем!
Христос пришёл не таким, каким его ждали гордые сыны Израиля. Он обличал в них дух отца их диавола, дух фарисейства и книжничества.
Фарисейство - это желание любоваться (гордиться) своими действительно совершаемыми добрыми делами. Книжничество=формализм - это желание придать видимость (внешнюю форму), которая присуща добрым делам, считающимися добрыми, не обращая внимания на ПОБУЖДЕНИЯ. Оно близко к лицемерию. О формалистах-книжниках сказано: "Образ благочестия имущие, силы же его отвергшиеся".
Евреи сначала кричали "Осанна!" и устилали дорогу воскресившему уже смердевшего Лазаря пальмовыми ветками, а через три дня, обработанные первосвященниками, "ради страха иудейска" уже кричали: "Распни его!"
Народ русский, новый Израиль, народ-богоносец, уставший от войны и умело обработанный иудейскими агитаторами, запел: "Мы старый мир разрушим... до основанья, а затем свой новый мир построим..." А потомки тех, кто выжил, потому что приспособился, уже не ведают, что творят.

УГОЛ НАДЕЖДЫ
или первые опыты демократии

Сегодня умер очередной. Выбеленная раскаленным солнцем пустыни одежда, покрытая грязными гнойными пятнами, заняла свое место в Священном Углу Надежды. Одежда предшественника, как не оправдавшая надежды, уже сожжена, и прах ее развеян по ветру. Не долго на этот раз пришлось ей пребывать в омытом слезами Священном Углу Надежды.
– Он ушел раньше, чем Чистый смог бы добраться сюда, – просипел убеленный сединами прокаженный. Сбитые в клочья волосы плохо прикрывали уродливые струпья обугленных солнцем плеч.
– Старейший, – дрогнул надорванный женский голос, – а если Он не придет?
Старейший молчал. Видно было, что и его вере уже почти не на что было опираться.
– Чистый не придет, – злобный шепот прорезал уныло поникшую толпу. – Чистый не придет. Мы все умрем.
Толпа вздрогнула, всколыхнулась и уже готова была распасться на части, если бы не резко вскинутая рука Старейшего.
– Нужно ждать! Чистый придет... иначе нам просто нечем было бы жить.
Сиплый голос старика сорвался и повис в воздухе. Резко развернувшись, он быстрым шагом ушел через покорно расступившуюся толпу.
– Ему хорошо ждать. – Это был все тот же злобный шёпот, но уже значительно осмелевший. – Он дожил до седин. Боги пустыни берегут его.
Шепот поперхнулся слюной и перескочил на фальцет:
– Он платит им нашей кровью! На нем наша кровь! Он должен ответить!
Толпа прокаженных закачалась, как обезумевшая, и заревела диким голосом. В этом голосе было все: и страх перед будущим, и бессилие перед прошлым, и неукротимая ненависть к настоящему. Толпа продолжала реветь одной раскаленной добела глоткой. «Кровь» и «должен», плевок за плевком, покрывали еще совсем недавно омытые обильными слезами стены Священного Угла Надежды.
– Она скоро родит! – глотка толпы захлебнулась последним «должен» и замерла.
Что значит родит? Рождение было под табу. Преступивший запрет подлежал смерти.
– Лэйла скоро родит. Это будет наш сын. Он родится чистым. Он успеет взять на себя язвы нашего рода.
Изъязвленное безликое лицо толпы побелело от охватившего его ужаса. Но рискнувший преступить закон был тверд и вызывающе спокоен:
– Ждать осталось всего каких-то несколько недель.

---

Тужилась даже ночь. Казалось, вот-вот все должно закончиться, но нет: стон, крик, холодная испарина на лице страдающей женщины – этому не было конца.
– Ну, давай, тужься сильнее! – не выдерживали чьи-нибудь нервы.
–Тише ты, сам бы попробовал! – срывался кто-нибудь еще.
–Что это? Вы слышите?
– Что? Где?
– Да нет же! Смотрите, там что-то шевелится.
Сотни глаз, не мигая, вглядывались в одну точку, пока она, наконец-то, не превратилась в живой комочек, покрытый кровью и криком.
– Свершилось! – выдохнула с облегчением одновременно сотня голосов.
Напряжение немного спало, но бремя ожидания стало еще тяжелее. Род обступил место, где лежал запретный плод спасения, широким кольцом, сужавшимся у входа в Священный Угол Надежды. Никому не разрешалось сходить со своих мест. Ждали молча, как одно замершее сердце, и только факелы потрескивали на ветру, темными языками теней облизывая окаменевшие лица.
– Чистый! – неуверенный возглас, склонившейся над ребенком Лэйлы, прозвучал, как набат, сильной волной ударивший по оцепеневшему кольцу. Факелы заиграли языками пламени, руки, как крылья, затрепетали, рассекая зловонный воздух. Плакали, смеялись, обнимали друг друга, и только Старейший оставался угрюм и неподвижен.
Взволнованный отец, держа младенца на высоко поднятых руках, торжественным шагом медленно приближался к Священному Углу Надежды. Ребенок кричал, не утихая, но это был сладостный крик спасения, возвещавший обессилевшим от страданий людям долгожданное утро избавления.
Склонившись у входа в Священный Угол Надежды, отец с ребенком исчезли за его порогом.
– Сейчас, это случится сейчас, – стучало каждое сердце, глухо ударяясь о решетку сдерживающей его грудной клетки.
– Сейчас! Это случится сейчас!
Тишина становилась невыносимой. Из чьей-то ослабевшей руки выпал факел и тупо ударился о вспотевший под ногами людей песок, а вслед за ним из Священного Угла Надежды вырвалось страшное и не прекращающееся «Не-ет!»
– Он не успел! Он не должен был! – вторили ему перепуганные голоса. – Он не успел!
Первые, ворвавшиеся в священное место, увидели маленькие язвы на все еще чистом личике, разрывающегося от крика младенца.
Рыдающий отец вышел из Священного Угла Надежды и положил задыхающегося от крика младенца на песок рядом с бьющейся в конвульсиях матерью. Толпа растерянно молчала в ожидании какого-нибудь знака, и он не заставил себя ждать.
– Лэйла родила смерть! Преступившие закон должны умереть!
В тот же миг все вокруг переменилось. Еще недавно ликовавшая толпа превратилась в несгибаемый монолит с остервенением скандирующий:
– Смерть преступившим закон! – и вот уже первые камни летят в недавних героев, оставляя на их беспомощных телах багровые отпечатки смерти...

---

Он пришел, когда Его уже никто не ждал. Они уже просто не могли поверить в то, что это был Он. Его чистота казалась им смешной и ненужной. Они показывали на Него пальцами и хохотали:
– Разве такой может нас спасти? Уж лучше заживо гнить, чем так спасаться.
Они гнали Его палками и бросали в Него камнями, когда Он пытался подойти к Священному Углу Надежды. Никаких табу у них уже не было. Предаваясь похотям, они плодили подобных себе младенцев, умножая зловоние и тлен. Они рождались, чтобы гнить, гниение было их жизнью, и все было хорошо.
Но однажды утром рыжий бородач по прозвищу Гнилое Ухо проснулся и не обнаружил на себе ни одной язвы. Он был чист, как новорожденный младенец. Почти потеряв рассудок от горя, Гнилое Ухо бегал среди своих прокаженных сородичей и вопил:
– Где мои язвы? Как я теперь буду гнить?
К его воплю присоединился вопль еще одного прокаженного, который тоже вдруг очистился уму непостижимым образом. Вскоре вопящих было уже несколько, и с каждой минутой их становилось все больше и больше. Ничего не понимающие, на глазах очищающиеся прокаженные, бросились к Священному Углу Надежды. Не добежав несколько шагов, они остановились, как пораженные молнией: в покрытой гнойными пятнами одежде Очередного перед ними стоял Он, и глаза его светились радостью.
Разгневанная толпа заклокотала, как готовый к извержению вулкан. Как Он посмел? Как Он посмел посягнуть на их нечистоту? Кто Его просил? Зачем Он пришел? Кто Его звал?
– Он взял на себя нашу смерть и подлежит смерти! – громогласный голос покачнул колеблющийся вулкан, и мелкая дрожь прокатилась по его склонам. Вулкан притих на мгновение, но тут же содрогнулся вырвавшейся из его недр раскаленной лавой:
– Смерть посягнувшему на смерть! – и вот уже первые камни летят в пришедшего освободить их от смерти.
– Смерть посягнувшему! Смерть!

[Толяныч]

жестокосердный - не вместит, сколь ему притч ни рассказывай

[Solnechny]

Сообщение от Толяныч

жестокосердный - не вместит, сколь ему притч ни рассказывай

А я всё-таки ещё одну расскажу. А вдруг?

Покаяние

«Чтобы встретиться с Богом, нужно

выйти из себя, выцарапаться из этой

глухой, без окон и дверей темницы,

где тебя никто никогда не найдет!»

(Монахиня N. «Дерзай, дщерь»)

Жил в темном запущенном доме, всегда погруженном во мрак, седой старик с неряшливой длинной бородой. Он коротал жизнь тем, что перебирал старый хлам, предаваясь воспоминаниям о давно прошедшем. И так день за днем, год за годом: пылящиеся обветшалые вещи и бестелесные безрадостные воспоминания. К настоящему его возвращали только крысы, с которыми он вынужден был бороться, спасая свои скудные запасы.

Окна дома были наглухо закрыты, но как-то утром через щель в прохудившейся ставне в мрачную унылую комнату пробился солнечный луч. Он пробежался по полу, заглянул в угол, и огромная паутина вдруг вспыхнула причудливым светом, как тыква, превратившаяся в карету для Золушки.

– А как же выглядит паук при солнечном свете? – неожиданно для самого себя подумал старик и тут же испугался этой мысли, потому что она разрушала мир, в котором он привык жить. Старик рассердился на непрошеного гостя и судорожно бросился искать чем бы закрыть образовавшуюся щель. Но в тот момент, когда он нервным движением заткнул щель очень дорогой его сердцу тряпкой, единственной оказавшейся под рукой, прогнившая петля треснула, крякнула, ставня поползла вниз – и через мгновение уже лежала на земле, бездыханная, как страж, сраженный наповал. Через распахнутое окно в жалкое жилище вместе со струей свежего воздуха хлынул торжествующий поток света, а по морщинистой щеке старика медленно покатилась тяжелая слеза. Он хотел смахнуть ее сухим жилистым кулаком, но от этого резь в глазах, давно отвыкших от света, стала еще сильнее, и слезы хлынули, как дождевая вода, прорвавшаяся через засор в водостоке. Оглядываясь по сторонам, старик пытался найти хоть что-нибудь, чем он мог бы утешиться, но вокруг не было ничего, кроме грязи и хлама, на которые он потратил всю свою жизнь. Старик заметался по дому, как смертельно раненый зверь. Ему так захотелось выбить плечом заваленную грудами ненужных вещей дверь и выйти туда, где все было залито этим немыслимым светом, режущим глаза.

С трудом переставляя ноги, переставшие повиноваться, старик направился к двери, но смешное расстояние в несколько шагов оказалось расстоянием в целую жизнь: он падал, разбиваясь о груды собственными руками нагроможденного хлама; он полз, собственным потом смывая наслоения никогда не убиравшейся грязи; он выл от боли, тщетно пытаясь освободить немеющие руки из-под завалов внезапно рушившегося на него прошлого, и когда ему все же удалось подползти к двери, сил на последний рывок, казалось, взять уже было неоткуда.

Старик лежал распластанный на полу с раскинутыми в стороны руками. Ему казалось, что душа его отделилась от тела и смотрела на него сверху:

– Вот все и закончилось – я умер, – подумал старик, но теплый порыв ветра, ворвавшийся неведомо откуда, разметал по впалым щекам жесткие пряди волос и разогнал сковавшие тело мысли о смерти.

Старик приподнял голову, опираясь на дрожащие от перенапряжения руки, и не поверил собственным глазам: неприступная дверь лежала на траве, а образовавшаяся в стене дыра была залита светом, на который было больно смотреть. Ничего не понимая, растерянный и счастливый, он выполз наружу и рухнул на землю рядом с поверженной дверью. До головокружения пахло травой и цветами. Ветер играл в жестких нечесаных волосах. Было так непривычно хорошо!

Старик долго лежал неподвижно, пока не озяб. Все тело его дрожало. Нужно было встать, но он боялся пошевелиться. Что-то маленькое пробежало по щеке, запуталось в ресницах и исчезло с очередным порывом ветра. Любопытство пересилило страх, и старик открыл глаза.
Первое, что оказалось прямо у него перед глазами, был черный жучок, карабкающийся вверх по цветоножке. Он старался изо всех сил, но никак не мог добраться до цветка, потому что ветер, играя, сдувал его. Жучок падал на спину, долго перебирал лапками, с трудом переворачивался и снова забирался на цветоножку.
Старик подставил палец, и неутомимый жучок тут же оказался на самой верхушке в чашечке душистого цветка.

– Ну, прощай, дружок, – сказал старик, испугавшись звука собственного голоса, – пора мне.

Он встал, с трудом распрямив одеревеневшую спину, стряхнул пыль с обветшалой одежды и медленно пошел прочь от полуразвалившейся хибары, беззубо зияющей дырой выбитой двери.

[Игорь1977]

По чем опиум для народа?

Давайте лучше письма счастья слать друг другу!

[Толяныч]

"ви помниль яблонь ф цвету? ... это отшень поэтишно..." ))) "хроники капитана Блада"

ну, это так себе притча... вот есть такой автор... называется... склеросссс...
типа, араб, но в пиндостане жил, где-то в 1930-х... вспомню, скажу. вот гда сила мысли...
интернет помог вспомнить - Халиль Джебран Халиль
http://nezhna.com/post112215815/?upd

игорь1977! - "почём" - пишется слитно. шутят над высокой поэзией только недоразвитые балбесы-ПТУ-шники. упоминание про опиум здесь совершенно лево, ферштейн? речь идёт о спасении бессмертных душ...

...а!!! ты, наверное, хочешь сказать, что её-то как раз у тебя и нет? ну тогда, извини, дарагой...

[Игорь1977]

Ты не рано в лирику и грЫмматику ударился? Дебрессия чоли?
О таких вещах не говорят на форумах, это очень личное.

Сейчас не тот момент, чтобы нюни распускать.
"...Вытри слёзы, ведь волки не плачут.
Ни к чему им притворятся людьми..." Олег Медведев

Соберись, камрад!

[Solnechny]

Сообщение от Игорь1977

Ты не рано в лирику и грЫмматику ударился? Дебрессия чоли?
О таких вещах не говорят на форумах, это очень личное.

Сейчас не тот момент, чтобы нюни распускать.

Сейчас как раз тот момент, чтобы начать с себя. Время уже не терпит, и счёт пошёл на десятки. Вспомните Содом и Гоморру. "Если в этом городе найдется 10 праведников, я пощажу его". - Не нашлось...

[Solnechny]

Толяныч, благодарю Вас за поддержку, а оппоненту хочу сказать, что про личное можно притчами говорить. Так даже Христос говорил. Поэтому позвольте мне ещё одну притчу вам поведать:

ПЛОДЫ ФИЛОСОФИИ

Посреди леса стоял большой муравейник, в котором жили черные муравьи. Всё в муравейнике было, как заведено: сторожа сторожили, строители строили, рабочие работали, самцы оплодотворяли маток, а матки откладывали яйца. Все при деле, всё как по часам. Но надо же было так случиться, что в муравейнике завелся философ. Он, как и положено философам, ничего не делал, а все думал, что бы ему такое придумать, чтобы эту слаженную муравьиную жизнь разладить. Думал он, думал и придумал.
Как-то в разгар рабочего дня философ забрался на самую верхушку муравейника и пронзительным голосом произнес:
– Эврика!
Рабочие муравьи, которые в эту минуту пробегали, кто вверх, кто вниз, даже остановились от неожиданности: как-то уж совсем не по муравьиному звучала эта «эврика». Кто плюнул, кто пальцем у виска покрутил, а кто и послал философа куда подальше, но порядок был тут же восстановлен, и все опять принялись за свои дела.
Но философ не унимался. Стараясь придать своему виду как можно больше значимости, он, закатив глаза к небу, завопил:
– Красота, которая есть, – не есть красота.
От этих слов в муравейнике произошло что-то вроде сотрясения. Одни муравьи упали, как подкошенные, расстроив организованное движение вверх-вниз. Другие почувствовали расстройство желудка и вынуждены были срочно покинуть свои рабочие места. Даже матки перестали откладывать яйца, сославшись на мигрень, о которой раньше здесь никто и слухом не слыхивал.
Впечатление, произведенное философом на этот раз, было поистине потрясающим, но, к большому огорчению философа, опять непродолжительным. Муравейник быстро оправился от сотрясения и снова зажил своей обычной жизнью.
– Одной идеей тут ничего не поделаешь, – пыхтел от перенапряжения философ. – Идея сама по себе – пустой звук, а идея, у которой есть восприемники – это уже философия. – И философ стал повнимательнее к муравьям приглядываться.
Вскоре он заприметил муравья-строителя, выполнявшего свою работу с очень недовольным видом, при этом он что-то бурчал себе под нос, придирался к рабочим муравьям, а иногда странно жестикулировал своими тонкими лапами. По всему было видно, что он чувствовал себя явно недооцененным.
Философ незаметно подошел к недовольному муравью, который как раз в тот момент сотрясал воздух тонкой лапой.
– Красота, которая есть – не есть красота. – Загадочно прошептал философ, дыша строителю прямо в ухо.
От неожиданности муравей-строитель замер в неестественной позе. Какое- то время он стоял, как завороженный, пока лапы его не опустились со скрипом, а маленькая голова развернулась, удивленно разглядывая стоявшего перед ним философа. Наконец, придя в себя, он принял свой обыкновенный недовольный вид и буркнул в ответ:
– Надо же!
Столько лет он пытался доказать этим никчемным муравьям, что то, что они строят, есть ничто иное как убожество, но никто этого не понимал и понимать не хотел! Твердили одно: «как деды строили, так и красиво», – и больше ничего слушать не хотели.
Этот муравьиный здравый смысл настолько был противен недовольному строителю, что он даже выругался.
– Но теперь-то нас двое, – загадочно протянул философ.
– Что Вы хотите этим сказать? – строитель вытаращил глаза на философа и, не мигая, долго смотрел на него.
– До встречи вечером, – только и ответил философ, многозначно улыбаясь, и засеменил короткими лапами вниз по протоптанной дорожке.
Недооцененный строитель еле дожил до вечера. Он знал, он чувствовал, что пришел его час, и ждать оставалось всего-то ничего, но время, как назло, остановилось, и бедному строителю приходилось каждую минуту зубами тянуть, чтобы вечер все-таки наступил. Но что это был за вечер! А потом ночь напролет и день без устали философ со строителем в поте лица из муравьиного спирта стратегию и тактику вырабатывали. Работали, работали и выработали – муравейник затрясло, как на вулкане.
Черные муравьи были объявлены пережитками прошлого. Два стратега первыми в рыжий цвет перекрасились, и давай ошарашенных муравьев обрабатывать: в рыжий цвет под себя перекрашивать. Муравьи, от перекрашивания обалдевшие, проторенные дорожки забросили и в колонны по восемь построились.
– Рыжий рыжему – брат, а нерыжему – муравьед, – скандируют, шаг чеканят, на некрашеных муравьев страх нагоняют.
– Раз-два, взяли! – черный муравей упирается, в чан с краской лезть отказывается.
– Раз-два, ухнем! – ухнули черного муравья, да так, что и след простыл.
А у стратегов уже новая тактика выработалась: старый муравейник разрушить, а новый по их стратегическому пониманию построить.
Раз-два, – и нет муравейника. Перекрашенные муравьи, как очумелые, по развалинам ползают, концы с концами свести стараются, да ничего у них из этих стараний не получается. Муравейник «раз-два» и построили, а концы с концами не сводятся. Настоящих рыжих муравьев из соседнего леса выписали, а они вместо того, чтобы концы с концами свести, муравейник взяли да «раз-два» и между собой поделили.
Заплакали одуревшие муравьи:
– Что же мы наделали? И зачем мы этих стратегов послушали?
Бросились стратегов искать, да куда там – за семью печатями, свысока на рыжую чернь поглядывают, ухмыляются.
Крашенные муравьи давай рыжую краску с себя сдирать, но опять не получается: приросла намертво.
Ходят бедные муравьи неприкаянные: как деды строили, позабыли, что такое красота вспомнить не могут, рыжими так и не стали, а снова черными стать не могут. Шатаются муравьи унылые, кулаками на стратегов помахивают, а тем им с высоты фигуры из трех пальцев показывают: нате, мол, вам, выкушайте.
Стали муравьи думать.
– Надо черного самца где-нибудь отыскать и новое потомство вырастить.
Да где там! Матки на черных муравьев и смотреть не хотят. Им всё рыжих подавай, и не каких-нибудь крашеных рыжих, а настоящих, из соседнего леса.
Новые рыжие от всей души стараются, не жалея сил приплод увеличивают. А муравьята-то не рыжие получаются, а какие-то полосатые, совсем уж ни на что не похожие. Работать не хотят, из крашеных муравьев красивую жизнь себе выколачивают. Бывшие черные уже ноги еле волочат, а полосатым всё мало: красивую жизнь давай и всё тут.
Вот какими горькими оказались плоды философии! Один философствовал, а оскомину набить всем пришлось.

[Толяныч]

ИГОРЬ, депрессии у меня не бывает, бывает временная усталость. Я человек не верующий, а ведающий о духовном Бытии. Сам когда-то был материалистом, как сейчас понимаю - весьма вульгарным. Поэтому не переживаю, читая ваши посты))) Лет через несколько вы будете сами усмехаться над ними, а ещё через несколько лет вам станет неудобно за некоторые.... поверьте, мы это уже проходили. Но я не имею в виду, что вы безнадёжны... просто доберёте некоторый опыт, или некоторые факты... вы же не станете утверждать, что знаете абсолютно ВСЁ?

не за что, Солнечный... сказано было - "прельщены будут и избранные"... печально, но это и наблюдается...

[Solnechny]

И последняя притча о первородном грехе, единственном, который передается по наследству. Ребёнок рождается ангелочком, но как только начинает что-то соображать начинаются капризы и: Дай! Я сам! Это эгоцентризм, ощущение себя центром вселенной, или, по другому, самость. И причина всего плохого, что с нами происходит не в Ветхом Завете, а в том зле, носителем которого мы являемся и служим ему с утра до вечера. Что касается других грехов, мы имеем только предрасположенности к ним, а развиваются они при участии нашей личной воли.

ИЗ ЖИЗНИ ОДНОГО КОРОЛЕВСТВА

Жила-была королева Её Величество Самость. Больше всего на свете она любила надувать мыльные пузыри. Её Величество могла заниматься этим с утра до вечера, и все подданные, как могли, подражали ей в этом. Одни старались надуть для королевы самый маленький шар, другие – самый большой. Были и такие, которые соревновались в надувании самого перламутрового шара или самого бесцветного. Если кому-нибудь удавалось надуть шар, продержавшийся в воздухе целую минуту, имя супернадувателя заносилось в специальную книгу, и всё королевство целый день рукоплескало умельцу, пока кто-нибудь ещё более супернадувательный не заявлял, что может побить рекорд на ноль целых девять десятых секунды. Королевство замирало. Как одно огромное сердце, начинало оно отсчитывать доли секунды: одна десятая, две десятых, три десятых... девять десятых! Есть! Шар продержался в воздухе на целых ноль целых девять десятых секунды дольше прежнего! Вот это рекорд! Вот это достижение! Целых ноль целых девять десятых секунды! Рекордсмена подхватывали десятки рук и подбрасывали в воздухе до тех пор, пока ещё более дерзкий вызов не прерывал ликования и взрывов оваций. И всё это делалось для и ради королевы, которую считали непревзойденной в искусстве надувательства и с умилением называли Самой Надувательнейшей Из Всех Надувателей.
Каждый новый день начинался с газетных сообщений о том, сколько пузырей было надуто Её Величеством за прошедший день. Газеты подробно информировали королевство о результатах произведенных надувательств.
– Вы слышали, какое грандиозное надувательство планирует осуществить наша королева? – приветствовали друг друга при встрече жители королевства.
– Как же не слышали! И слышали, и читали, и уверены в том, что этим дело не закончится. Разве Вы не знаете нашу королеву?
Королева была щедра. Она всячески поощряла любые начинания и не скупилась на титулы. В конце каждой недели любой королевский подданный, принявший участие в турнире, мог получить титул «Надуватель недели». Учёные дули во все легкие, чтобы получить звание «Доктор надувательных наук». Артисты дули ушами, чтобы получить звание «Заслуженный надуватель королевства». Писатели с композиторами разводили мыльные оперы, чтобы заслужить честь быть «Членами союза надувателей». А полководцы устраивали парады и показательные бои пузырями в обмен на звание «Маршал надувательных сил». Самая Надувательнейшая не оставляла без своего высочайшего внимания ни одного сколько-нибудь значительного конкурса, потому что ничто не приносило ей большего удовольствия, чем надувание надувателей.
Королева всегда была в гуще событий. Проезжая в своей карете по делам очередного надувательства, она не упускала случая завернуть на многолюдную площадь, чтобы полюбоваться происходящими там сценами.
– Да разве с таким носом ты можешь быть надувательнее меня?
– А ты думаешь, что если у тебя глотка луженая, так тебя и надуть никто не посмеет?
– Пошел вон от меня, морда надутая, – кричали в другом месте.
– Сам такой! На себя лучше посмотри: дули тебя, дули, да, видно, недодули!
Накал надувательных страстей смягчал сердце королевы, и она, как правило, испускала слезу и тихо говорила: «Хорошо!»
Её Величество любила гулять по королевству незамеченной. Для этого она надевала самое простое платье, прикрывала лицо вуалью и, повесив на руку корзинку с незатейливыми букетиками, отправлялась на прогулку. Подойдя к какому-нибудь дому, она всегда умудрялась найти щелочку в зашторенном окне и какое-то время просто наблюдала за тем, что происходило внутри. Когда же наступал подходящий момент, она доставала из корзинки букетик и забрасывала его в дом через открытую форточку. В ту же секунду раздраженный голос выскакивал из форточки, как ошпаренный, и начинал угрожающе шипеть:
– Я сама всё знаю! Что ты меня всё время учишь?
Ещё один букетик, и пронзительный вопль бросался из форточки вниз, хрипя на лету:
– Я сам уйду! Не нужны мне ничьи одолжения!
– Ты сам во всём виноват! – бежало за ним вдогонку, вперемешку с громкими всхлипываниями.
Букетиков в корзинке становилось всё меньше и меньше, а радости на душе королевы – всё больше и больше. Когда же тонкие пальцы королевской руки, ударившись о плетеное дно опустевшей корзины, подсказывали её Величеству, что прогулка закончена, она прищуривала глаза от удовольствия и тихо произносила своё неизменное «хорошо!»
Но самым любимым занятием королевы было Великое Столкновение Мнений. Оно тщательно готовилось, и к его подготовке привлекались самые лучшие умы королевства. Сначала избирались кандидаты в участники. Выдержавшие требуемую степень надувания становились участниками и непосредственными исполнителями возложенной на них миссии всеобщего надувательства. Королевство разделялось на надувателей и надутых, а надутые – на правых и левых. Сначала правые кричали: «Это мы – правые!», а левые отвечали: «Нет, это мы – левые!». Потом правые кричали: «Правые, бей левых!», а левые отвечали: «Левые, бей правых!» Маршалы надувательных сил подтягивали пушки, для которых доктора надувательных наук изобретали взрывающиеся пузыри, а заслуженные надуватели королевства сочиняли лозунги и песни для поднятия духа надутых левых и надутых правых.
– Ах, как хорошо! – просто заливалась слезами умилённая королева и, возлагая цветы на могилы погибших героев, торжественно произносила:
– Самому надутому от его королевы.