[promity]

Немного прозы от А.Григорова:

Немного о тупой терпимости. Такой вот образованской мозжечковой толерантности. Для меня это была и есть карикатура. Помните из "Мимино" момент, когда Мизандари и Хачикян танцуют лезгинку, и вдруг выходит некая девушка, с пафосом исполнять женскую партию? В Баку все, по обыкновению, начинали тут хохотать, поскольку тип это очень узнаваемый. Советские образованцы все были в культурном смысле бездомны, они родины-то, по большому счёту, не имели, и не знали, куда им приткнуться. Они оттого и Кавказом очаровывались, всей этой, в первую голову, напускной романтикой застолья, лезгинкой, всем, что лежало сверху (Кавказ, на самом-то деле, глубокий, но копнуть они не желали, им было не до того. хотели бы копать, у себя, начали бы с этого). Чем только они не бредили! И Прибалтикой, и Львовом, терпеливо снося шипенье тамошних недобитых полицаев в ответ на русскую речь, и Домбаем, и битлами, и Бричмуллой, и стариной Хэмом в свитере! Как только эти бесприютность и неприкаянность советского человека, русско-еврейского франкенштейна, гомункулюса из реторты, не выражались! В какие мотания по просторам не выливались! В какие сказочные по пошлости формы, типа авторской песни, не конвертировались! Но никогда ничем большим, чем карикатура, не становились, и это был приговор им, жертвам бесчеловечного эксперимента, затеянного без их ведома!
Однажды я видел такое. Уже сейчас. Реминисценцию, так сказать.
Был вечер в Чеховке литературный. Узбекских поэтов. Точнее, ташкентских. Муратханова Вадима, Янышева и ещё одного, самого чёрного и единственного из всех похожего на азиата, по имени Субхат Афлатуни. Этот последний оказался, естественно, евреем и православным. Ребята хорошие, но стихи... Я похвалил тогда, но чуть челюсти не сломал, помнится, чтоб не зевнуть прилюдно - стихи нарочито аккуратные, и оттого смотрелись, как ученические, "аккуратностию с письмом обращения с головою инородца (немца) изобличающие" , русский человек, даже графоман, пишет привольнее и живее. Но речь не о них сейчас - речь о другом. В зале, среди пишущих людей, восседало немало особо толерантных особ, в том числе критикесса Евгения Вежлян, карлица в сильных очках, и речи произносимые крутились вокруг того, что "какое чудо, что сейчас, в ташкенте продолжают писать по-русски" и прочая звучала интеллигентская пошлая брехня. Показали фильм об "основателе Ташкентской поэтической школы". Основатель, Александр Файнберг, оказался колоритным дядечкой с осанкой рецидивиста, но стихи, опять-таки, были не фонтан.
В конце же был дастархан - принесли котёл плова (из узбецкого ресторана) и, рассыпая на пол, стоя ели его из гнущихся пластиковых тарелок, пили какое-то вино из пластиковых же стаканов, и, в конце, пришёл дядька-музыкант в халате и начал наигрывать на национальной продолговатой балалайке. Это были танцы. Заслышав звуки, карлица Вежлян пришла в неистовство, словно кот под валерьянкой - она засеменила своими нижними конечностями, напоминающими ножки рояля, задрала короткие ручки (её руки я как-то разглядывал с таким жарким интересом, что досужий наблюдатель решил бы, что это взгляд влюблённого, шутка ли, запястья там крепятся прямо к плечу, минуя предплечье), затем сделала лицо, как у вакханки, выскочила на середину зала и принялась изображать там пресловутую хулу - танец гавайских людоедов.
Поэт П., стоявший рядом, сказал тихонько: ой, блять, вот это ж ****ец! Быстрей пошли отсюда!
И мы пошли.