[Solnechny]

Толяныч, благодарю Вас за поддержку, а оппоненту хочу сказать, что про личное можно притчами говорить. Так даже Христос говорил. Поэтому позвольте мне ещё одну притчу вам поведать:

ПЛОДЫ ФИЛОСОФИИ

Посреди леса стоял большой муравейник, в котором жили черные муравьи. Всё в муравейнике было, как заведено: сторожа сторожили, строители строили, рабочие работали, самцы оплодотворяли маток, а матки откладывали яйца. Все при деле, всё как по часам. Но надо же было так случиться, что в муравейнике завелся философ. Он, как и положено философам, ничего не делал, а все думал, что бы ему такое придумать, чтобы эту слаженную муравьиную жизнь разладить. Думал он, думал и придумал.
Как-то в разгар рабочего дня философ забрался на самую верхушку муравейника и пронзительным голосом произнес:
– Эврика!
Рабочие муравьи, которые в эту минуту пробегали, кто вверх, кто вниз, даже остановились от неожиданности: как-то уж совсем не по муравьиному звучала эта «эврика». Кто плюнул, кто пальцем у виска покрутил, а кто и послал философа куда подальше, но порядок был тут же восстановлен, и все опять принялись за свои дела.
Но философ не унимался. Стараясь придать своему виду как можно больше значимости, он, закатив глаза к небу, завопил:
– Красота, которая есть, – не есть красота.
От этих слов в муравейнике произошло что-то вроде сотрясения. Одни муравьи упали, как подкошенные, расстроив организованное движение вверх-вниз. Другие почувствовали расстройство желудка и вынуждены были срочно покинуть свои рабочие места. Даже матки перестали откладывать яйца, сославшись на мигрень, о которой раньше здесь никто и слухом не слыхивал.
Впечатление, произведенное философом на этот раз, было поистине потрясающим, но, к большому огорчению философа, опять непродолжительным. Муравейник быстро оправился от сотрясения и снова зажил своей обычной жизнью.
– Одной идеей тут ничего не поделаешь, – пыхтел от перенапряжения философ. – Идея сама по себе – пустой звук, а идея, у которой есть восприемники – это уже философия. – И философ стал повнимательнее к муравьям приглядываться.
Вскоре он заприметил муравья-строителя, выполнявшего свою работу с очень недовольным видом, при этом он что-то бурчал себе под нос, придирался к рабочим муравьям, а иногда странно жестикулировал своими тонкими лапами. По всему было видно, что он чувствовал себя явно недооцененным.
Философ незаметно подошел к недовольному муравью, который как раз в тот момент сотрясал воздух тонкой лапой.
– Красота, которая есть – не есть красота. – Загадочно прошептал философ, дыша строителю прямо в ухо.
От неожиданности муравей-строитель замер в неестественной позе. Какое- то время он стоял, как завороженный, пока лапы его не опустились со скрипом, а маленькая голова развернулась, удивленно разглядывая стоявшего перед ним философа. Наконец, придя в себя, он принял свой обыкновенный недовольный вид и буркнул в ответ:
– Надо же!
Столько лет он пытался доказать этим никчемным муравьям, что то, что они строят, есть ничто иное как убожество, но никто этого не понимал и понимать не хотел! Твердили одно: «как деды строили, так и красиво», – и больше ничего слушать не хотели.
Этот муравьиный здравый смысл настолько был противен недовольному строителю, что он даже выругался.
– Но теперь-то нас двое, – загадочно протянул философ.
– Что Вы хотите этим сказать? – строитель вытаращил глаза на философа и, не мигая, долго смотрел на него.
– До встречи вечером, – только и ответил философ, многозначно улыбаясь, и засеменил короткими лапами вниз по протоптанной дорожке.
Недооцененный строитель еле дожил до вечера. Он знал, он чувствовал, что пришел его час, и ждать оставалось всего-то ничего, но время, как назло, остановилось, и бедному строителю приходилось каждую минуту зубами тянуть, чтобы вечер все-таки наступил. Но что это был за вечер! А потом ночь напролет и день без устали философ со строителем в поте лица из муравьиного спирта стратегию и тактику вырабатывали. Работали, работали и выработали – муравейник затрясло, как на вулкане.
Черные муравьи были объявлены пережитками прошлого. Два стратега первыми в рыжий цвет перекрасились, и давай ошарашенных муравьев обрабатывать: в рыжий цвет под себя перекрашивать. Муравьи, от перекрашивания обалдевшие, проторенные дорожки забросили и в колонны по восемь построились.
– Рыжий рыжему – брат, а нерыжему – муравьед, – скандируют, шаг чеканят, на некрашеных муравьев страх нагоняют.
– Раз-два, взяли! – черный муравей упирается, в чан с краской лезть отказывается.
– Раз-два, ухнем! – ухнули черного муравья, да так, что и след простыл.
А у стратегов уже новая тактика выработалась: старый муравейник разрушить, а новый по их стратегическому пониманию построить.
Раз-два, – и нет муравейника. Перекрашенные муравьи, как очумелые, по развалинам ползают, концы с концами свести стараются, да ничего у них из этих стараний не получается. Муравейник «раз-два» и построили, а концы с концами не сводятся. Настоящих рыжих муравьев из соседнего леса выписали, а они вместо того, чтобы концы с концами свести, муравейник взяли да «раз-два» и между собой поделили.
Заплакали одуревшие муравьи:
– Что же мы наделали? И зачем мы этих стратегов послушали?
Бросились стратегов искать, да куда там – за семью печатями, свысока на рыжую чернь поглядывают, ухмыляются.
Крашенные муравьи давай рыжую краску с себя сдирать, но опять не получается: приросла намертво.
Ходят бедные муравьи неприкаянные: как деды строили, позабыли, что такое красота вспомнить не могут, рыжими так и не стали, а снова черными стать не могут. Шатаются муравьи унылые, кулаками на стратегов помахивают, а тем им с высоты фигуры из трех пальцев показывают: нате, мол, вам, выкушайте.
Стали муравьи думать.
– Надо черного самца где-нибудь отыскать и новое потомство вырастить.
Да где там! Матки на черных муравьев и смотреть не хотят. Им всё рыжих подавай, и не каких-нибудь крашеных рыжих, а настоящих, из соседнего леса.
Новые рыжие от всей души стараются, не жалея сил приплод увеличивают. А муравьята-то не рыжие получаются, а какие-то полосатые, совсем уж ни на что не похожие. Работать не хотят, из крашеных муравьев красивую жизнь себе выколачивают. Бывшие черные уже ноги еле волочат, а полосатым всё мало: красивую жизнь давай и всё тут.
Вот какими горькими оказались плоды философии! Один философствовал, а оскомину набить всем пришлось.