http://demotivation.ru/images/20090630/yciiwqqvf36e.jpg

— В конце 80-х вы были любимцем ленинградской либеральной интеллигенции, но после ваших сюжетов из цикла «Наши» о Прибалтике, где вы встали на сторону «реакционеров», боровшихся с «прибалтийскими националистами», которых эта самая ленинградская интеллигенция называла «демократами», она вас подвергла анафеме. Спустя 20 лет вы с ней примирились или нет?
— Вы знаете, вопросы репутации меня не интересуют вообще. Есть такое золотое правило — нужно один раз основательно использовать репутацию, а потом делать все, что заблагорассудится, уже ни на кого не оглядываясь. Меня никогда не волновало общественное мнение — ни мнение интеллигенции, ни мнение пролетариата. Я живу параллельно им всем, я всегда делаю только то, что хочу.
— А все-таки были случаи, когда кто-то из интеллигентов в перестройку вас стыдил: «Ну как вы можете, Невзоров, быть на стороне «сталинистов»!», а потом в 90-х или нулевых он подходил к вам и каялся: «Александр, а вы были тогда правы. Прибалты оказались такими националистами»?
— Вы, видимо, очень хороший человек, раз мыслите литературными категориями. Все эти писатели коллективных писем против меня, все эти осуждатели меня, всякие интернет-шавки при встречах со мной хихикают, облизываются, берут автограф и ведут себя абсолютно нормально. Возможно, они говорят что-то за спиной, но никто никогда в глаза мне ничего не говорит. Мне некого упрекнуть, некого вспомнить, кто хотя бы слово (хоть тогда, хоть сейчас) произнес хоть по какому-то поводу. Даже подписанты коллективных писем против меня в ту эпоху говорили: «Глебыч, ты же понимаешь, мы тебя ужасно любим, но ты понимаешь...». Я им отвечал: «Ну я же понимаю...», поскольку мне безразлична любая форма общественной оценки.
— Александр Невзоров в странах Прибалтики персона нон грата? Может ли он туда спокойно въехать?
— Насколько знаю, я там персона нон грата. Мне все равно, хотят меня там видеть или не хотят, но тут может вмешаться прибалтийская фемида и просто заарестовать. Потом начнут выяснять, почему я так дружу с рижским ОМОНом и про все остальное. Придется потерять очень много времени. Поэтому ни в какую Прибалтику я и не езжу. К тому же мне там и делать нечего.
— Ну, а на Юрмалу съездить или проведать в прибалтийских тюрьмах ветеранов Великой Отечественной войны?
— Мне там некого проведывать. И на Юрмалу я не езжу, потому что не живу никакой общественной жизнью. У меня нет никаких общественных и прочих обязательств ни перед кем.
— Когда появилось путинское молодежное движение «Наши», не было желания поинтересоваться у них, почему они сперли у вас свое название?
— Ничего они не сперли. Они честно попросили, а я честно дал. Просто предельно уважаемый мною человек из Кремля позвонил, когда они все это придумывали, и сказал мне: «Глебыч, подари название». Я говорю: «Берите». «Мне, — говорю, — не надо». Кстати, я не являюсь членом этого движения.
— Один мудрец говорил: «Чем больше я знаю людей, тем больше я люблю животных». Как так получилось, что вы прекратили интересоваться жизнью людей и стали много времени уделять лошадям, например, снимать о них фильмы, писать книги, открыли собственную школу верховой езды? Откуда такая страсть?
— Во-первых, нет у меня никакой страсти. Во-вторых, мудрец был не прав, либо вы его неправильно процитировали, потому что люди такие же млекопитающие животные, как и все, это класс приматов, и такой незатейливый эволюционный продукт. И когда одни животные начинают любить других животных, то это звучит странно. Для меня лошади — это серьезный предмет серьезных исследований, объект применения и получения знаний. Никаких сюсюканий и никаких обычных возвышенностей у меня нет. Я очень трезвый и жесткий человек.
— Ну хорошо, а почему тогда лошади, а не пингвины?
— Исторически так сложилось с детства. Я был такой же отвратительной тварью, как и все мои сверстники, и точно так же меня затянуло заниматься конным спортом. В отличие от многих людей, я задаю себе вопрос, а что я делаю. И мне довольно быстро удалось путем серьезных выяснений понять, до какой степени приручение лошади основано на примитивном приматском, практически животном сладострастии, причинении боли другому живому существу, которое достигается с помощью всяких приспособлений, железных инструментов, засунутых в рот, и так далее, и так далее. К сожалению, я был вынужден серьезно этим заняться. А когда я чем-то занимаюсь, я говорю то, что я думаю. И поэтому правдой о том, как человек управляет лошадью, довел до состояния истерики разного рода девочек, которые могут быть как мужского, так и женского рода, весь этот сброд, который при лошадях. Заработал себе лишнюю пару тысяч врагов. Меня это также не беспокоит.
— Ваши недруги всегда говорят о вас, как о некрофиле, показывающим смерть и трупы, как о садисте. Есть в вас это или они приувеличивают?
— Это такие квартирные представления о мире и о жизни людей, которые, вероятно, любят розовый цвет. Вероятно, они смотрят сериалы обязательно в розовых халатах на розовых же диванах. Я же всего-навсего реалист. Смерть — это нормальная, естественная часть жизни. Никакого особого значения я не вкладываю. И краской смерти пользуюсь все равно значительно реже, чем это, например, делали авторы Библии, или авторы «Илиады», или какие-то знаменитые режиссеры. Упрекают же меня только вот эти вот люди в розовом. А эти упреки я воспринимать всерьез не могу.
— Как вы полагаете, американское присутствие в Ираке и в Афганистане чем-нибудь завершится или им придется уйти оттуда несолоно хлебавши?
— Откуда я знаю, я ведь не пророк и не цыганка.
— Вы с 1994 по 1998 годы были консультантом Бориса Березовского. Поддерживаете с ним сейчас какие-то отношения?
— Поддерживал до какого-то времени, но ему потом стало неинтересно со мной, и мне неинтересно с ним. У нас разные интересы. Теперь. Дружественные чувства остались, вероятно, но они никак не реализовываются. Даже в этом году он не звонил, не поздравлял меня с днем рождения, а обычно звонил. Сейчас то, что называется, заглохло. Потом, я ему честно говорил, что после каждого его звонка, после каждой беседы с ним, мне столько приходится писать отчетов, о чем мы с ним говорили, что лучше бы он не звонил (смеется).
— Речь идет о ФСБ?
— Ну я не буду говорить, где я пишу, но мне приходится объяснять, о чем мы беседовали. А поскольку я знаю, что врать бесполезно — все диски с разговорами лежат на нужных столах и в нужных компьютерах — то мне приходится говорить правду.
— Вы сняли фильм о войне в Чечне «Чистилище». А почему вы больше не снимаете о войне?
— Да потому что тема войны исчерпана, я снимаю фильмы о лошадях. Исчерпана до конца, потому что когда мы говорим «исчерпана до конца» или «не исчерпана до конца», то мы тут имеем в виду некое благо некоей публики, некую потребность зрителя. Так вот — потребность зрителя меня совершенно не интересует. Вообще никак. Я снимаю только то, что интересует только меня. Даже если это будет о выращивании нервных клеток в специальных лабораторных колбах.
— А Украина вам интересна?
— Украина мне очень интересна и очень мною любима. Вот тут я свою пренебрежительную тональность останавливаю. Я много раз был на Украине, я обычно ездил воевать в Приднестровье через Одессу.
— Почему в 2004 году, когда было противостояние двух Украин, Александр Невзоров не приехал в Киев?
— А мне это не было интересно. Все эти майданы — абсолютно мимолетные, проходящие, не оставляющие на историческом облике украинского народа никакого следа. Мне есть смысл участвовать в событиях исторических, а когда два каких-то проходимца чего-то там не поделили — не поделили количество подтасовок и сцепились по этому поводу — ну какое мне до этого дело.
— А какие-то украинские политики, например Юлия Тимошенко, вас интересуют?
— Честно говоря, я и не знал, что она политик. Тимошенко — это такая бабешка с косой?
— Да, да.
— Ну насчет политики ничего не скажу.
— А как вам нынешний президент, Виктор Янукович?
— (задумывается) Я с ним не знаком. А по средствам массовой информации я никогда не составляю впечатления.
— А Виктор Ющенко, который у нас пять лет был президентом?
— А это тот, который в нашу сторону похамливал. Почему он похамливал? Просто у него была потребность казаться самостоятельным и чем-то немного большим. Ну, пожалуйста.
— Александр Невзоров поддерживает какие-то отношения с российской оппозицией, как это было в начале 90-х? Например, с Эдуардом Лимоновым? Я помню, как он в одной из своих книг описывает вашу с ним встречу. Вы пожали ему руку и говорите: «Что ж вы так бедненько одеты, парижская знаменитость?». На что он вам ответил: «Зато вы одеты, как цыганский барышник».
— Думаю, что средний писатель Лимонов эту сцену сочинил, потому что я Лимонова никогда в жизни не видел. Но он на то и писатель, чтобы сочинять. Я его вообще никогда в жизни не видел. Вот он мечтал о таком диалоге и поскольку у него не было возможности осуществить эту мечту в реальности, он ее осуществил в литературе. Так получилось, что нас никогда не сводила судьба там, где было по-настоящему опасно и серьезно — хоть в 1991, хоть в 1993. А особо интересоваться литературой и литературой такого рода, которую пишет Лимонов... Ну я когда-то открыл какую-то его книгу («Это я — Эдичка». —Прим. ред.), в которой он описывал, как совершал орогенитальный контакт с негром. На этом я книгу закрыл и чтение Лимонова прекратил раз и навсегда. К тому же у нас есть Конституция Российской Федерации, она дает мне право не читать книги Лимонова и других авторов, и я этим правом пользуюсь.
— В 2012 году вы будете голосовать за Владимира Путина или за Дмитрия Медведева? Кто вам больше нравится?
— Сейчас из них уже, кажется, не нравится никто.
— А почему?
— Попов распустили.
— Кстати, а что у вас в последнее время какая-то неприязнь к церкви? Вы как православный...
— ... я не православный.
— Атеист?
— Нет. Атеист — это человек, который всерьез воспринимает все эти бредни. А я эти бредни всерьез воспринимать не могу — ни про выяснения группы крови Микки-Мауса, ни про Иисуса Иосифовича Христа. Мне это все безразлично. Я говорю в данном случае про организацию — жадную, охамевшую, пытающуюся убедить меня в том, что она представляет здесь интересы какого-то сверхъестественного существа, и поэтому ее надо освобождать от налогов, отдавать ей антиквариат, отдавать ей недвижимость. На самом деле это нестриженные, потешные, комически-костюмированные, жирные, похотливые дядьки. Они не вызывают у меня совершенно никакого уважения.
— А вам влетело за подобные высказывания в адрес церкви? Ну там жалобы какие-то на вас подавали в администрацию президента?
— Они хотели какой-то крестный ход делать, когда я что-то там сказал о них. На это я им опять же сказал: «Хотите устроить «Марш несогласных с Невзоровым» — ну устройте. Пусть походят кругами вокруг своих молитвенных домов, главное, чтобы с погодой повезло.
— Не боитесь повторить судьбу графа Льва Толстого?
— Анафема, что ли? Конечно, в глубине души мне это немного польстит, но всерьез я не могу воспринять от них ничего — ни анафему, ни доброе слово, потому что для меня они, к сожалению, жулики — люди, которые заявляют о своих чрезвычайных полномочиях, которыми пользуются, но не могут никак подтвердить. Пусть покажут справочку от своего Начальника. Не ту, которую они сами нарисуют, а от того самого Бога, именем которого козыряют. У них есть товар под названием «благодать», которым они торгуют. Хотелось бы посмотреть сертификат соответствия. А к Медведеву и Путину кроме попов претензий больше нет.

- Александр Глебович, нужно ли возвращать имущество православной церкви?
- Вы понимаете, дело даже не в том, что не надо. Дело в том, что не понятно с какой стати, во-первых. Потому что ведь церковь была структурным подразделением государства. Вот, предположим, управление дорожного хозяйства, которое тоже было всегда, которое сейчас называется немножко иначе, на основании того что в 1724 году они что-то замостили булыжником, потребуют: "Отдайте нам Невский проспект". Или отдайте нам проспект Медиков. Или еще что-нибудь. У церкви никогда ничего своего не было. Более того, та церковь была совершенно другой организацией, никак юридически и даже номинально не связанной с нынешней организацией, потому что тогда была российская церковь, сейчас она русская православная. Неизвестно, кому еще, кто еще больше имеет прав на что-нибудь: "обновленцы", "живоцерковцы", "старообрядцы", "дырники", "рябиновцы" или вот эти вот так называемые "сергианцы", потому что все они дети митрополита Сергея Саргородского, следовательно вот такой организации, отчетливых контуров юридических не существует. Существует, более того, большой вопрос: а собственно говоря, с учетом огромности рынка религиозных услуг, огромности, существуют ли какие-нибудь внятные доказательства того, что вот эти бородатые ребята действительно представляют интересы сверхъестественного существа? Поскольку организаций предоставляющие магические услуги очень много, разных конфессий, разных вер. Своим обилием, своим количеством, они как бы невольно свидетельствуют о том, что другие организации являются жуликами. Существует, как я говорил, множество вер, множество религий, множество богов, которые все имеют равное право на существование, по крайней мере, в мировой культуре и в мировом религиоведении. И совершенно понятно, что да - это часть человеческой культуры, но за прошедшие века мы получили право относиться к этой части человеческой культуры, в том числе, и очень критично. Ведь вот поймите, это ж все нормальный бизнес. И им нужны, скажем так, какие-то святыни, как они сами выражаются, исключительно для того же, для чего Мерседесу нужно, например, пополнение в своем модельном ряду. То есть можно увеличить продажу свечек, продажу бумажных иконок, увеличиваются в том месте, где объявляется какая-то редкость. Вот сейчас гастролируют чьи-то очередные мощи, да. Это же, на самом деле, великолепная нажива...
- Коммерция.
- Конечно. Это коммерческая организация, которая должна начать, если она хочет, чтобы к ней как-то относились уважительно, она должна начать с того, что она должна платить налоги.
- Скажите, а какую роль вообще, по-Вашему, православие сейчас играет в российском обществе и вообще религия играет в российском обществе? Потому что...потому что часто доводится слышать, что вот именно религия может принести какое-то нравственное, а потом и социальное возрождение нашей страны.
- Религия не может принести никакого нравственного возрождения, потому что в основе религии чудовищные по своей жестокости и агрессивности догматы.
- Любой?
- Ну, по крайней мере, мы говорим о трех авраамических религиях, которые все достаточно агрессивны, которые все достаточно жестоки, которые, прежде всего, проповедуют нетерпимость к любому иному мнению, ненависть к любой другой форме жизни или мышления, недопустимость любой свободы и любого сомнения, любого поиска. Более того, мы прекрасно видим, что, судя по тому, что в христианстве канонизированы люди, которые отличились особой жестокостью, особой ненавистью к оппонентам и виртуозностью в уничтожении этих оппонентов, канонизированы и нерасканонизированы, да. Возьмем того же митрополита Геннадия Новгородского, который уничтожал так называемую "ересь жидовствующих". А жидовствующие - это были всего лишь те, кто осмелились книжки почитать в России в то время. Возьмем тех, кто вдохновлял еврейские погромы в начале ХХ века и в конце ХIХ. Возьмем, наконец, общехристианских, не чисто православных, общехристианских святых, типа Кирилла Александрийского, который получил поощрение в виде канонизации за то, что по его инициативе изрезали раковинами, убив перед алтарем первую женщину-математика Гипатию, которая отказалась принимать крещение и вообще в этом соучаствовать. Ведь эти все люди, вот эти все персонажи, а таких персонажей множество, они же составляют некий, я бы сказал, канонизированный ряд, и от них никто не отказывался. Т.е. представление о добре осталось прежним. Если бы оно изменилось, то изменилось бы отношение. Тогда бы, извините, надо было и Петра расканонизировать, апостолов – вспомните историю про Ананию и Сапфиру.
- А Вам не кажется, что когда традиционные конфессии теряют свое влияние, растет влияние тоталитарных сект, психокультов, прочих деструктивных организаций. И вот туда уже бабушка, менеджер среднего звена несет все свои деньги, внесет все свое имущество. Ну, традиционные религии как-то менее деструктивно влияют на людей, мне кажется. Нет?
- Нет, они в большей степени разрушительнее действуют, потому что секты разрозненны, секты не получают доступ к государственным деньгам, секты не получают доступа к влияниям на социальную жизнь, секты не лезут со своими книжками в школу, секты не пытаются влиять на государственную политику. Секты делают то, что они, собственно говоря, и предназначены делать, т.е. они удовлетворяют потребности, мистические потребности, граждан определенных категорий, которые нуждаются в этих выполнении мистических обрядов. К сожалению, мы видим, что господствующие религии, большие религии всегда разрушительно действуют на основные позитивные процессы. Ведь даже можем... хорошо, хорошо, можем не вспоминать инквизицию, пожалуйста, хотя это тоже часть истории христианской церкви. Их инквизиция не была издержкой, она не была злой волей каких-то отдельных придурков, типа там Педро Арбуэса, Лойолы, или Торквемады. Инквизиция была прямым следствием того учения, которое исповедовали эти люди.
- Это была норма...
- Это была не просто норма. Это было следствие тех догматов, которые они свято соблюдали. Ведь мы никакого права не имеем утверждать, что все эти люди не верили в своего бога. Они верили в своего бога и поступали в полном соответствии с его правилами. Вот посмотрим на другое. Вот возьмем 1824 год, чудесный год, правда? Пушкин, да? Победа в Отечественной войне 1812 года, вокруг музы, романтизм, стихи, Василий Андреевич Жуковский, Пушкин уже написал "Гавриилиаду", уже все чудесно, да? Так вот, друг мой, в 1824 году на факультете анатомии Казанского университета произошел погром. Туда ворвался архиепископ Казанский, если не ошибаюсь, Амвросий и попечитель университета от министерства духовного просвещения, некто Магницкий, Михаил Магницкий. Все препараты анатомической коллекции были сброшены в специально заготовленные гробы, вывезены и под колокольное пение похоронены на специальном кладбище. Примерно четверть коллекции составляли препараты, изготовленные из коз, собак, свиней, лошадей. Более того, по правилам анатомии все препараты деперсонифицированы, т.е. они не имеют имен, это неизвестные люди неизвестного вероисповедания, неизвестных фамилий. И когда профессура Казанского университета попыталась, даже не возмущаться, а удивляться, 11 человек профессоров были немедленно уволены Магницким, попечителем университета, и Магницкий в ужасе от того, какое безбожие от анатомии произошло в Казанском университете, подал петицию-прошение в министерство просвещения с предложением снести Казанский университет вплоть до снесения стен.
- Отлично.
- Да. Вот вам простой пример, 1824 год. Давайте посмотрим чуть позже. Давайте посмотрим на Михаила Сеченова и книгу "Рефлексы головного мозга". Как только книга была напечатана, тираж был арестован, петербургский митрополит Исидор потребовал, чтобы автора, Михаила Сеченова, отправили на Соловки, для покаяния. Книга была запрещена к продаже, и то название, под которым мы ее знаем - "Рефлексы головного мозга" - это название позднее, цензурное. Потому что подлинное название Сеченова - "О влиянии физиологии на психическую деятельность" - было запрещено как безбожие. Это вам два простых примера взаимодействия с наукой.
- Александр Глебович, скажите, а как связаны между собой "русскость" и "православие"? Да? Ведь православие, по большому счету, часть культурного кода России. Это часть нашей культуры, и отказаться от православия - значит отказаться от самих себя.
- Когда речь заходит о православии, когда речь заходит о "русскости" и о связи "русскости" и "православия", я всегда задаю один и тот же простой вопрос: в какой связи преклонения, я очень хорошо, очень уважительно отношусь к евреям, прошу это отметить, но в какой связи "русскость" находится с преклонением перед богом-евреем Иеговой, Яхве или в другой ипостаси Иисусом? Почему для того, чтобы считаться русским, надо быть фанатичным поклонником еврейской мифологии? Древнееврейской мифологии в данном случае. Я не вижу никакой связи. Это совершенно разные этносы, это совершенно разные культуры, это совершенно разная связанность. И никакой связи между "русскостью" и "православием" нет, почитайте письма Белинского Гоголю, почитайте, в конце концов "Гавриилиаду" Пушкина. До какой степени подлинная русская культура всегда издевалась над этими идеалами. Вспомните картины Перова...
- Т.е. всегда православие ощущалось как нечто чуждое, Вы хотите сказать?
- Я не знаю, всегда или не всегда, мы только знаем, что не было больше не одной страны в мире, в которой бы существовали змеевики. Вы знаете, что такое змеевик?
- Нет.
- Змеевик примерно до ХV века очень часто находится в раскопках и экспонируется широко в музеях. Это медальоны, которые носили на груди, на одной стороне этого медальона языческий символ, на другой - христианский. Это некий такой компромиссный вариант, потому что, конечно, крещение Руси в то время, когда это хрестоматийно происходило, не произошло. Было насильственно, с унижением национального достоинства, не объясняя причин и сути вероисповедания, затолкано в речку, избито, и навешаны кресты на несколько человек, которые не поняли, что произошло. Само же сопротивление христианству длилось в нескольких городах достаточно долго. И в Новгород, в Суздаль христианство приносилось только на кончике факела и меча. И очень долго было сопротивление, затем был раскол, который, по сути, перевернул так называемую церковную жизнь, а в России не было ничего, кроме церковной жизни. Где-то уже первые анатомы делали первые гравюры с человеческого организма, где-то высекал из мрамора скульптуры Бернини, писали Тициан, Веласкес, Гойя. Где-то был Леонардо с его гениальными машинами. А у нас только октоихи, требники, земные поклоны, свечки и ничего больше! Ни музыки, ни театра, ни медицины, ни истории, ни психологии, ни поэзии.
- Александр Глебович, а Вам не кажется, что российское общество с каждым годом все больше проваливается даже не в религиозное, а в до-религиозное, магическое, первобытное восприятие мира?
- Так а на самом деле религиозное от магического ни чем не отличается, потому что если вы попробуете, я не хочу касаться догматики, не хочу обижать никого, но если вы попробуете перевести на нормальный культурологический, фрейзеровский, скажем так, язык, потому что у нас был великий религиовед господин Фрейзер, то мы увидим, что на самом деле в основе всех культов, в том числе организованных и крупных, все равно те же самые магические манипуляции. И если мы внимательно посмотрим ту же самую евхаристию, причастие, если мы это переведем с высокого церковного, мы увидим как бы ритуальный, культовый каннибализм. Потому что ведь что происходит: приглашается публика, присутствующая в церкви, приглашается есть тело умершего, убитого мужчины. Это не новость в мировой религиозной практике, потому что зулусы, когда убивали леопарда, тоже ели его сердце, чтобы принять в себя частичку его быстроты и охотничьей удачливости леопарда. К сожалению, все культы, по крайней мере, предлагаемые нам, они поразительно вторичны. И очень сильно плагиатированы.
- Я правильно понимаю, что любой уважающий себя, современный, образованный человек логическим образом будет атеистом?
- Нет. Нет. Во-первых, для того, чтобы быть атеистом, надо серьезно относиться ко всем этим проблемам: к церкви, к вере, к исповеданию, культу Вуду, или Чебурашке, или тщательному подсчету голов змея Горыновича, или к разговору о том, могут ли мертвецы через 3 дня после смерти летать по небу. Нет. Мне, например, это все совершенно безразлично. Я в данном случае говорю только о социальной роли церкви и оцениваю только социальную роль. И то – только по вашей просьбе. Потому что, подчеркиваю, что это абсолютно не моя работа, и я вмешался в эту ситуацию только тогда, когда увидел, что все струсили. Что все молчат. Что происходит нечто совершенно чудовищное по нарушению Конституции, в том числе. Когда религиозная структура пытается интегрироваться в светскую, человеческую, гражданскую жизнь. И все молчат. Существует некая заинтересованность государственных структур в том, чтобы это все развивалось так, как оно, им кажется, должно было бы развиться. Поэтому первым замолкает чиновничество и зашивает себе на суровые нитки рты, цепляет на себя крестики и идет по каким-то церквям. Потом, глядя на чиновничество, сразу замолкают умные журналисты, которые хотят карьеры. Потом замолкают даже глупые журналисты. А потом начинают говорить старые репортеры.
- Ясно. Скажите, про Вас можно сказать, что Вы атеист или Вы агностик. Вот как-то себя атрибутируете в этой системе...
- Я не могу себя никак атрибутировать. У меня для объяснения религиозной веры есть свое отдельное мнение, которое я не буду сейчас вам высказывать, потому что оно покажется многим и многим обидным. Это мое личное представление. Оно нейроанатомическое, я бы сказал, ну, скорее такого медицинского характера.
- Спасибо.

Меня интересует только настоящее. 7 дней, №49 (6-12 декабря) 2010

Так сложилось, что моей судьбой никто не рулил. Что касается папани, то я вообще понятия не имею, кто он такой. Версий очень много. В «секундовскую» пору (в 90-е годы Невзоров вел популярнейшую передачу «600 секунд», которую смотрела вся страна. — Прим. Ред.) на это место хватало претендентов — из этих самых пап выстроилась очередь человек в сто пятьдесят. Но я так и не подобрал достойного кандидата... А другая сторона деторождения (у меня нет никакого пиетета перед словом «мама») всегда занималась своей жизнью, до меня ей совсем не было дела. Так что я ощутил счастье полного и абсолютного сиротства. Хотя у меня был замечательный дедушка — генерал, очень хороший человек. Но он жил отдельно, далеко, в другом районе Ленинграда. У деда кроме меня было до фига внуков и несчетное количество жен. Он был чрезвычайно эффектным человеком и все время женился. Так что ему в принципе было не до меня... Тем не менее, пользуясь своими генеральскими возможностями, он финансировал мои безобразия, покрывал бесконечные хулиганства, вытаскивал меня из милиции. При этом никогда не совал нос в мою жизнь, не читал мне нотаций. Просто дед тоже был свободолюбивым человеком, в нем бурлила та же бешеная невзоровская кровища... Короче говоря, глядя на своих несчастных одноклассников, я понимал, насколько мне повезло. Дед определил меня в хорошую французскую спецшколу. Там все ребята были из благополучных семей, очень крутые. И я видел, как родители мучили их разными дебильными кружками, постоянно проедали им плешь какими-то указаниями, навязывали совершенно бредовые представления о жизни. В общем, все они находились в рабстве у своих папаш и мамаш. А я был свободен, никто не лез в мою жизнь. И я жил просто прекрасно! Обычно мне оставляли денег на неделю. Но не всегда. И если не на что было купить поесть, я чего-нибудь тырил в булочной. В соседних магазинах продавщицы меня уже знали — я не раз попадался на краже булок. Эти советские тетки были такие океанища добра и благожелательности! Они меня жалели, уводили в свои подсобки, кормили бутербродами, отпаивали чаем, причесывали, отогревали... В те времена в людях не было жадности как таковой. Вообще тогда была вокруг очень интересная, симпатичная советская жизнь. И поразительно: что бы я ни вытворял, не помню по отношению к себе никакого раздражения окружающих людей...

У меня имелся один хитрый способ раздобыть еду. В годы моего детства холодильники в домах были большой редкостью, и люди вывешивали продукты в авоськах на раму за окно. Так мы с пацанами брали длинные палки, на концы которых лейкопластырем прикрепляли бритвы, опять же стыренные в парикмахерской. И с помощью этого приспособления срезали авоськи, болтающиеся на уровне первого этажа. Главное было вовремя удрать и спрятать палку. А потом, забравшись в какой-нибудь тихий двор, мы устраивали пир, наедались досыта. Эти питерские дворы меня воспитали и вырастили. Там можно было встретить интересных свободных людей, презирающих всех и ненавидящих все. У меня, к примеру, был приятель-старьевщик по прозвищу Наждачок, человек нелюдимый, дикий. Мы с ним очень сдружились. Он даже к себе домой меня приглашал, разрешал копаться в его «сокровищах» и выбирать понравившиеся вещи для себя. Квартира его была полностью забита всяким хламом, даже входная дверь открывалась с трудом. И он жил среди этого хлама и мечтал создать музей старинного петербургского быта...

Моим излюбленным местом в Питере было Смоленское кладбище. Там мы с пацанами забирались в старые склепы, в которых можно было найти шпаги, медальончики, пуговицы, оставшиеся от истлевших мундиров. Там же я ловил летучих мышей, складывал их в шапку, а потом выпускал в переполненном трамвае. Народ в панике, все орут, давят друг друга. Вот это было действительно весело! (Смеется.) Однажды, гуляя поздно вечером по кладбищу, я забрел в какой-то склеп. Вижу, у костра сидят три сизоносых товарища и пьют водку. Меня любезно приглашают присоединиться к компании. Я сразу предупредил: «Ребята, только я не пью». Мне тогда лет пятнадцать было. Мужики говорят: «Не пьешь — хорошо, нам больше достанется. Садись, просто поговорим». Ну, сел, разбеседовались мы с ними, и мужики, которых я принял за алкоголиков, на самом деле оказались почтенными, уважаемыми басами из церковного хора. Они привели меня в этот хор, где выяснилось, что у меня хороший слух и великолепный, мощный голос. Так совершенно неожиданно я стал работать певчим, причем в церкви платили очень хорошие деньги. Да и работа мне нравилась. Поёшь себе — ничего сложного. Но и там я хулиганил страшно, да еще других втягивал в свои безобразия. Курить мы по-тихому бегали в алтарь, что недопустимо. Песнопения постоянно искажали — вставляли в них свои словечки, абсолютно непристойные. В общем, веселились по-всякому...

Тем не менее в 15 лет вы уже начали зарабатывать себе на жизнь.

Это произошло раньше. Еще до хора я работал санитаром в приемном покое больницы и литературным секретарем у литературоведа Тамары Юрьевны Хмельницкой. Она поручала мне несложные дела — я подбирал для нее какую-то литературу, делал выписки из книг, собирал цитаты и при этом, между прочим, числился в Союзе писателей. Тамара Юрьевна— прелестная, умнейшая женщина из литературной петербургской интеллигенции. Очень многому меня научила... Вообще, надо сказать, судьба подкидывала мне удивительных учителей. Невероятно повезло в этом смысле. Военному делу меня учили Александр Иванович Лебедь и Лев Яковлевич Рохлин — друзья мои. К сожалению, их уже нет в живых... В основах мира, анатомии мне помогала разбираться Наталья Петровна Бехтерева. Я часто бывал у нее дома. Будучи очень нетерпимым человеком, ко мне Наталья Петровна была крайне терпима. Хотя пребывала в ужасе от многих моих мыслей и высказываний и прекрасно видела, что у меня нет ничего святого. И тем не менее мы крепко дружили до самой ее смерти. Наталья Петровна даже завещала мне некоторые свои неопубликованные бесценные рукописи по нейрологии, которые я бережно храню... А в истории меня просвещал Лев Николаевич Гумилев. Почему эти великие люди тратили на меня свое время? Не знаю. Причем, когда попал в руки к Гумилеву, я же был абсолютным дикарем, просто тупым репортеришкой, только-только пришедшим на телевидение. И вдруг ТАКОЙ человек начал со мной серьезно заниматься историей. Но я к этому относился совершенно несерьезно. Его книги, которые он мне дарил и подписывал, не читая, складировал на чердаке. Только спустя лет десять вдруг вспомнил о них — в холодном поту помчался их раскапывать и, к счастью, нашел все в целости и сохранности. Видите, по молодости я совершенно не ценил подарков судьбы...

В 90-х годах вы были одной из культовых фигур на отечественном телевидении. Вели популярнейшую в те годы программу «600 секунд», всегда находились в самой гуще политических событий: в 93-м году были среди защитников Белого дома, принимали участие в нескольких войнах — в Югославии, Приднестровье, Нагорном Карабахе, Чечне... Ностальгию по тем лихим и опасным временам испытываете ?

Меня интересует только настоящее, я живу сегодняшним днем. Рефлексия мне никогда не была присуща. Я ничего не понимаю про будущее и не люблю копаться в прошлом. Знаете, в этой жизни я всегда вытворял все, что хотел, и ни разу впоследствии об этом не жалел. То есть мне совершенно не знакомо чувство раскаяния, стыда. А когда слышу высокие слова о совести, мне хочется подмигнуть и сказать: «Ребята, мы все позавчерашние обезьяны и вчерашние питекантропы, так о какой совести может идти речь?»

А в одном интервью вы говорили, что вам стыдно за «600 секунд»...

Ну, это корреспондент несколько переврал мои слова. Мне не может быть стыдно. Признаю, я испытываю определенную неловкость. Потому что, рассматривая себя тогдашнего, вижу в общем-то уже здорового лба, который вел себя очень легкомысленно и многого в жизни еще не понимал. «600 секунд» — чистой воды авантюра. Мы занимались обычным разбойничаньем, только в качестве оружия использовали не мушкет и не кривую саблю, а телевизионную камеру. Нашу передачу можно назвать откровенным информационным разбоем. И чем криминальнее был способ добычи информации, тем она дороже стоила. А как мы ее добывали? Документы похищались, выманивались всяческими способами, покупались у ответственных лиц. Зачастую мы буквально вламывались на закрытые объекты — на «рафике», в котором съемочная группа «600 секунд» перемещалась по городу, просто таранили ворота. Всякое придумывали... Как-то раз для того, чтоб снять сюжет на мясокомбинате, переоделись врачами «Скорой помощи». В другой раз мне пришлось проникнуть в крематорий... в закрытом гробу. Причем доставили меня туда, как полагается, из морга. Поскольку нас весь город знал и любил, многие простые люди нам не могли отказать, помогали. .. Так вот, когда, лежа в гробу, я понял, что уже достиг цели и меня везут к печам, — откинул крышку гроба, которая была специально слабо закреплена, и предстал перед публикой во всей красе. И с телевизионной камерой в руках. А пока сотрудники крематория пребывали в шоковом состоянии, я выскочил из гроба и побежал открывать дверь своим коллегам, которые уже ждали меня снаружи... В общем, много было таких забав, мы ни перед чем не останавливались. В тот период я был наглым, авантюрным, безжалостным, циничным, хитрым, продажным журналистом. Хотя почему-то у меня сложился имидж неподкупного репортера. Но, к сожалению, никто меня особо не стремился подкупить. Хотя я совершенно был не против продаться задорого... Оглядываясь в то время, не могу объяснить, зачем я как заведенный бегал по каким-то баррикадам. Осмысливать свое поведение тогда не мог в силу возраста. Да молодость и дана совсем не для того, чтобы думать. Ее смысл в том, чтобы впутываться в разные авантюры, нагрести медалей, орденов, накапать средств для существования. А осмысление приходит с наступлением интеллектуальной зрелости, которой человек достигает где-то в районе 45 лет.

И все-таки криминальная журналистика связана с громадным риском, вот на вас в 90-м году было совершено покушение... Вам приходилось испытывать страх?

Не хочу ворошить ту историю. Скажу одно: в той ситуации был не прав я, и стреляли в меня совершенно справедливо, сам нарывался. А что касается страха... Нет, страшно мне не было никогда. Я легко не замечал так называемых опасных ситуаций. Конечно, когда в тебя летит пуля, инстинкты срабатывают сами собой: ты ждешь боли, потом осознаешь степень поражения тела, в организме выделяется адреналин и норадреналин — гормоны, которые помогают человеку справиться с неожиданным стрессом. Не очень было приятно, когда врачи меня долго и упорно резали — искали пулю. В результате все разрезали, а потом нашли выходное отверстие — пуля вышла из-под мышки. Где-то с недельку я провалялся на больничной койке. Ко мне постоянно бегал Собчак (в 90-м году Анатолий Собчак занимал должность председателя Ленсовета. — Прим. ред.) с какими-то авоськами, привозил печенье, фрукты. Мы с ним тогда еще очень дружили. А спустя какое-то время он покатил бочку на моих друзей, псковских десантников, которые в Вильнюсе якобы кого-то не так постреляли. Мне надо было выбирать, с кем я дружу — с Собчаком или с десантниками, и, конечно, я выбрал десантников.

Предпочитаете дружить с военными?

Да, среди военных почти все — великолепные люди. Вообще, когда я вспоминаю о тех, с кем меня сводили войны — а в них я участвовал и как репортер, и как наемник, — у меня начинает дрожать голос и безобразно краснеют нос и глаза. А я этого не люблю... (Задумчиво молчит.) Убежден, войну необходимо пройти каждому мужчине. Если хочешь понимать что-нибудь про эту жизнь, про человеческую природу, ты обязан видеть и знать человечество в его самых разных ипостасях. Меня бациллой войны заразили такие авторы, как Геродот, Карамзин и прочие. Так получилось, что классики у нас писали либо про любовь, либо про войну. А я про любовь и сопли, капающие в глубокий колодец, читать категорически не хотел. Так что поневоле много читал о войне... Однако военная романтика в чистом виде меня совершенно не привлекает. Для меня война всегда была работой, там я зарабатывал хорошие деньги. (С улыбкой.) Вопрос цены для Александра Невзорова всегда был решающим.

Александр Глебович, а как вы — молодой, наглый, циничный журналист — выдержали испытание популярностью? Признаки звездной болезни у себя замечали?

Да уж, славой меня в свое время перекормили. Причем это перекармливание было в высшей степени жестким и принудительным. Я чувствовал себя больным, который лежит под капельницами и ему искусственно через многочисленные трубки капают и капают что-то инородное. Это было очень обременительно, но ничего не меняло в моей жизни. Со временем я стал испытывать отвращение ко всей этой шумихе, а потом и вовсе перестал ее замечать... А звездной болезни у меня точно никогда не было. В «Секундах» мы все на равных занимались полевой работой, и я прекрасно понимал, что наш успех во многом зависит от моих ребят, от нашей команды. И демонстрировать высокомерие или самодовольство в обществе этих людей было бы глупо. Между прочим, я как был полководцем, который спит со всеми на сырой земле и ест ту же самую, что и все, заплесневелую лепешку, таким и остался. Поэтому со мной до сих пор работают люди из «Секунд», мы вместе уже 25 лет. Никто еще по своей воле от меня не ушел.

В семье вы тоже полководец?

Безусловно. И здесь у меня тоже все в порядке. Мы с Лидой женаты около 20 лет, всю сознательную жизнь. Когда познакомились, ей было 18 лет. И прежде, чем жениться, я подверг Лиду довольно жестким испытаниям. Она была оставлена одна в деревянном разваливающемся доме — за городом, без воды, без газа, да еще должна была ухаживать за двумя крохотными щенками. И Лида все это выдержала с большим достоинством. После чего я быстро женился на ней, особо не раздумывая. (Улыбается.)

Не смущало, что вы старше невесты на 15 лет?

По-моему, это нормальная разница в возрасте, какая и должна быть у мужа с женой. Лида была совершеннолетней, и этого вполне достаточно. Так чего тянуть-то? Поскольку постыдные брачные ритуалы приматов не вызывают у меня симпатии и уважения, мы с Лидой просто поставили штампики в паспорта, и я поехал на работу...

На чем зиждется ваш долголетний семейный союз?

Я не задаюсь такими философическими вопросами. Просто есть жизненная ситуация, и я ее исполняю. А все эти сопли по поводу вечной любви и глобальных планов на жизнь мне не присущи. Не умею и не люблю говорить о чувствах. По сути своей я совершенно не сентиментальный человек, наоборот — предельно циничный. И, по-моему, цинизм — неплохое качество, ведь это всего-навсего умение называть вещи своими именами.

Дома последнее слово всегда за вами?

Мое слово всегда первое и последнее, но выглядит оно как компромиссное. Понимаете, когда военачальник успешен и ведет к победам, солдаты, как правило, его слушаются. Для этого не надо ничего делать специально, это происходит само собой. Если ты силен и авторитетен, ты будешь руководить и властвовать. Я, к примеру, никогда не стучу кулаком по столу, ни на кого не кричу, даже голос не повышаю. В семье мне и без этого хватает авторитета и влияния. А стучание кулаком, по-моему, — признак слабости. Если бы я себе такое позволил, для меня это стало бы не смываемым позором. Это значило бы, что я не умею навести порядок в семье, не умею поддержать дисциплину... Думаю, никакие крики мне не помогут, если я вдруг утрачу силу и авторитет в отношении своих близких. Это будет мне знаком: я старею, слабею, дряхлею. Так что у нас в семье все по-честному: кто сильнее, тот и прав. (Улыбается.)

Неужели у вас с супругой не случается размолвок?

Нет, никогда! Это опять же очень важно в семейной жизни — не доводить до споров и ссор. Просто я знаю: любое инакомыслие надо давить даже не в зародыше, а еще в «доэмбриональном» состоянии. Потому что если инакомыслию или противоречиям между супругами дать хотя бы немножечко вырасти, вот тогда с ними надо будет уже как-то справляться. И порой это может оказаться достаточно конфликтно или резко. Возникнут проблемы... Понимаете, искусство управления людьми заключается в следующем: с одной стороны, надо быть достаточно авторитетным, но с другой — ни в коем случае нельзя доводить легионы до бунта. Я это умею делать... Знаю, что в каких-то ситуациях лучше не настаивать на своем, а уступить. К примеру, Лиду совершенно нереально сфотографировать. Потому что она сама блистательный фотограф и придает этому процессу огромное значение. Для нее это очень сложный творческий ритуал — с выставлением света, с отражателями, с массой специализированных атрибутов, от которых я фигею. Мне все эти профессиональные заморочки совершенно не понятны. У меня к фотографированию дилетантский подход. Ну какие тут могут быть сложности? Нащелкал фотографий, и все. Однако я понимаю, что своим несерьезным отношением к Лидиному делу я попросту оскорблю жену. А этого я себе не позволяю никогда.

Правда ли, что вы жестко контролируете жену, никуда ее одну не отпускаете? С ней же повсюду рядом охрана...

Да, правда. Это у меня «секундовские» психологические травмы сказываются. Просто я хорошо знаю этот жестокий мир. И, осознавая опасность жизни, пытаюсь сделать для близких людей то, что в моих силах, — как-то защитить их, обезопасить... Надо сказать, я опекаю всех. Как только кто-то попадает мне под руку, с моей стороны сразу же начинается жесткая и очень убедительная опека, из-под которой еще фиг вырвешься. (Смеется.)

Лида не пытается вырваться или это невозможно?

Поймите, есть диктаторы-самозванцы. Это омерзительные люди, которые решили, что они могут командовать другими. Они невыносимы. А есть диктаторы по милости богов, подлинные. Они искренне любят тех, кем командуют. И осуществляют диктатуру так, что ничего, кроме этой диктатуры, другому человеку и не надо. Вот я из этой породы диктаторов. Просто не могу иначе... А в отношении сына я вообще большой перестраховщик. Сашка ежесекундно находится под присмотром взрослых: папа, мама, бабушка, няни — все крутятся вокруг него.

Рождение ребенка вы с женой планировали?

Да ничего я никогда не планировал. Лида долгое время училась. А когда, наконец, окончила английскую академию искусств, видимо, просто пришло время. И родился Сашка. Знаете, единственное, о чем я в жизни жалею? О том, что не присутствовал при родах. У меня в это время были какие-то съемки. А ведь это могли быть очень ценные физиологические наблюдения.

Назвали наследника в честь себя?

Нет. Просто, по-моему, это хорошее имя, нормального происхождения, еще дохристианское. Так чего долго думать? Бывает, у меня возникает настроение повыпендриваться, и я называю Сашку Александром Александровичем и разговариваю с ним на латыни. А он слушает эту белиберду как завороженный. (Смеется.)

Старшего сына вашей дочери Полины тоже, кстати, зовут Александром. Она и ее супруг, актер Сергей Горобченко, сделали вас дважды дедом. Как ощущаете себя в этом качестве?

Никак. Внуков я не видел, потому что с Полиной мы вообще не общаемся. Так сложились обстоятельства, что я не принимал участия в ее воспитании и, когда она была маленькой, мы практически не виделись. Сейчас я в принципе общался бы с ней. Почему нет? Полина сама по себе хорошая, замечательная. Но у них там в семье все сильно повернуты на православии. А когда мне начинают чего-то объяснять про эту свою религию, я не могу слушать, тяжело мне очень. Вообще избегаю общения с верующими людьми, потому что вера — любая — мне кажется полным абсурдом... Не знаю, нуждается ли Полина в своем так называемом папе. Наверное, если бы это было так, она приняла бы какие-то мировоззренческие решения и сделала бы выбор в пользу отца. Но, по-моему, она больше любит древнееврейский фольклор.

Не совсем понятно, что вы имеете в виду...

Под древнееврейским фольклором я подразумеваю то, что называют христианством.

А что любит ваш сын?

В свои три с половиной года Сашка больше всего на свете интересуется девочками. Мне кажется, у него сейчас единственная цель — поскорее достичь половой зрелости. (Смеется.) А помимо девочек, сына интересует анатомия. У нас полно анатомических наборов, и он собирает скелеты собак, тигров, крокодилов, обожает разглядывать анатомические книги. Это дело его всерьез увлекает и развлекает, а я с ним с удовольствием занимаюсь. Много читаю ему, но не детские книжки, а то, что сам использую в качестве легкого чтения. Вот недавно мы читали военно-медицинский журнал за 1849 год, а именно описание пожара в поезде на Версальской железной дороге. Очень интересная статья, написанная хорошим языком. Сашка всегда слушает, когда я ему читаю. Возможно, просто терпит ради счастья быть с папой, что вполне естественно для маленького, беззащитного человечка. А любимые фильмы сына — «300 спартанцев» и «Пираты Карибского моря». Особенно ему нравятся в них финальные сцены — когда храбрые спартанцы идут в последнюю атаку, а пираты, потопив положительных персонажей, веселятся и ликуют. Сашка тоже ликует и прыгает до потолка вместе с этим грязным, отвратительным сбродом. И это дает мне надежду на то, что с человеком в будущем все будет в порядке. (Улыбается.)

В последние годы вы всерьез занимаетесь лошадьми — пишете о них книги, снимаете фильмы, основали собственную школу. И супруга — ваш надежный помощник: как ученый-ипполог редактирует ваши книги, ведет фотохронику манежных уроков. Даже в загородном доме у вас есть конюшня с четырьмя лошадьми. Сына к этому делу уже приобщаете?

Да, он с готовностью помогает мне кормить лошадей. У Сашки есть электромобиль, в который он складывает сено, а потом развозит его по вольерам. Иногда присутствует на занятиях — я же ежедневно сам работаю с лошадьми. Но, естественно, близко мы Сашку не подпускаем. Ему категорически запрещено к ним приближаться. Лошади и дети вообще несовместимы. Потому что здоровая сильная лошадь — я не имею в виду прокатных кляч — очень опасное существо. Даже самая доброжелательная из них составляет серьезную угрозу для ребенка.

Саша по характеру похож на вас?

К сожалению, он повторяет меня. Такой же, как я, ужасный. Вы меня видите уже в нормальном состоянии — сейчас я взрослый, обкатанный, жизнью отполированный. А был таким чудовищем! И Сашка — еще маленький, но уже отъявленный хулиган. Никаких тормозов, как и у его папы, нет. Может вытворить что угодно. Вступить в драку с любым, кто подвернется, — не только с детьми, но и со взрослыми. И хамить умеет, и дерзить. Очень властный, свое нравный мальчишка, и со старшими не церемонится — угрожает, шантажирует, манипулирует нами.

Вы его как-то наказываете в воспитательных целях?

Нет. Разве что молчанием. Если не прав, какое-то время я с ним не разговариваю. Но Сашка, будучи абсолютным прохиндеем, знает, что достаточно формально извиниться, как я сменю гнев на милость и его прощу. Так что сын паразитирует на извинениях с такой же легкостью, с какой это делает его папа. (Смеется.) А вообще я стараюсь его не дергать. Потому что в наше время дать ребенку нормальное воспитание все равно невозможно. Вот в Спарте правильное формирование детей ставилось во главу угла, и действительно, там делали удивительных людей. А наш декоративно-квартирный социум способен растлить любого человека. И от этого я сына уберечь не смогу. Но и отпустить его в свободное плавание тоже не готов. Для меня главное, чтобы Сашка в течение своей жизни особо ни в чем не нуждался и занимался тем, чем захочет. А я буду немного подруливать его судьбой. Так получилось, что моей судьбой никто не рулил. И сейчас, достигнув интеллектуальной зрелости, я понимаю, что меня могло занести черт знает куда — от северных лагерей особого назначения до... патриаршего престола. К счастью, и та, и другая участь меня миновала.

А теперь, когда хулиганская юность и бурная молодость позади, вы можете сказать, что довольны тем, как сложилась ваша судьба?

Об этом имеет смысл говорить только после смерти человека и еще с учетом того, какая эта смерть была. Так что давайте не будем забегать вперед... (Улыбается.) Сейчас меня вполне устраивает уклад моей жизни, за много лет я привык к нему и не представляю себе другого. Встаю всегда в 6.30 утра и начинаю решать хозяйственные вопросы на конюшне — кормлю-пою лошадей. К 9 часам приходит наш комендант, и мы с ним на двоих распределяем уборочные работы в вольерах. Потом у меня занятия в манеже, после чего отправляюсь в город по делам — съемки, монтаж материала, интервью... Хоть сейчас телевидение и не является важнейшей и трепетной частью моей жизни, но оно все равно караулит меня за каждым углом — я снимаю фильмы и программы для Первого канала, постоянно обязан появляться на Пятом канале, потому что работаю советником у губернатора Санкт-Петербурга. Книжки пишу. Как раз совсем недавно вышла новая книга «Краткая история цинизма». На этот раз не о лошадях, а о людях, о политике. А то меня часто упрекают в том, что я интересуюсь только лошадьми. Нет, это не так.

Не возникает желания нарушить привычный уклад жизни, тряхнуть стариной и снова повоевать?

Желания воевать за Родину из чувства патриотизма у меня нет никакого, потому что Родина предельно неблагодарна к своим воякам. А повоевать ради того, чтобы повоевать... Для меня это вопрос цены. Все очень просто. Если поступит интересное предложение, я буду его рассматривать.

Наталья ДЬЯЧКОВА

– Лично мне все дал понять лишь один звонок, – рассказал корреспонденту Собеседник.ру Невзоров. – Представитель канала позвонил моей помощнице и спросил, делал ли кто-нибудь из наших аудио- или видеозапись в студии. Помощница ответила честно: не делали. На том конце провода последовал глубокий вздох облегчения. Я сразу понял, что произошло. Сам бы на месте НТВ никогда это в эфир не выпустил. Думал, что они поврут пару-тройку недель о причинах переноса показа программы, а потом сознаются. Так и произошло. Эфира не будет, поскольку, как нам сказали на НТВ, «передача пошла не по сценарию».

– Разве они не понимали, кого приглашают для дискуссии о православии?

– Я, честно говоря, тоже не понимаю, зачем было звать меня. При том что я действительно старался вести себя предельно корректно. У меня сохранились старые телевизионные отношения, я сказал ребятам перед началом, что все понимаю, не хочу, чтобы их сняли после эфира, и обещал быть сильно потише. Я действительно был сильно потише.

– Тишина – понятие относительно. Ольга Кормухина просто сбежала от вас из студии со словами, что «за такое богохульство надо давать в зубы».

– Я вообще не понял, кто это такая. Выпустили какую-то тетку – то ли певицу, то ли плясунью, которая стала рассказывать, какое на нее снизошло озаренье, как ей стало легче, уверовав... обычная внешняя реклама РПЦ. Есть люди, которые ходят у закусочной переодетыми гамбургерами или бутылкой пепси-колы – это то же самое. Но поскольку она продолжала свои словоизлияния, я немного вздремнул. Каюсь, было такое. А потом, когда меня разбудили, я попросил ввести меня в курс дела. Все это мы уже проходили, слушать ту тетку было неинтересно.

– А что другие?

– НТВшники – невзоровские дети – вели себя прилично. Не кусали папу, понимая, что папа старенький и может больно укусить в ответ.

А попы хамили очень сильно вместо того, чтобы бороться за мою душу. Называли меня вруном. Хотя веру их я никак не трогал. Не кощунствовал, не богохульствовал – говорил исключительно об РПЦ и о том, что, с моей точки зрения, эта организация – коммерческая ролевая игра...

– Разве с помощью монтажа нельзя было минимизировать ваши «вредительства»?

– Можно. Если бы попы что-нибудь отвечали. А в основном Чаплин орал, что я весь из себя антихрист. Но я никого не обижал. Только один раз позволил себе лишнее. Там был один чудовищно толстый поп, которого буквально вкатили в студию. И этот чудовищно толстый поп тоненький голоском стал рассказывать, что зарплаты не получает и обходится без денег. Я, конечно, сказал, что он еще, судя по всему, обходится и без еды тоже. Это единственная колкость, которую я позволил себе в отношении присутствовавших.

Я не в обиде на НТВ, все понимаю. Другое дело, что вопрос не решается снятием программы с эфира. Потому что если нам хотят сказать, будто православие – наша национальная идея, то куда девать нас, которых примерно 50 миллионов? Загрузить в баржи и утопить в каком-нибудь заливе трудно, учитывая наличие всяких там YouTube. Хотя понятно, что сделать это очень хочется, чтобы потом спокойно говорить о любви к ближнему.

Эта идея не годится в качестве национальной, потому что она, к сожалению, больше приносит розни и никакого единения. Пока она только ссорит. Вот, собственно, то, что я и пытался сказать на НТВ.
http://www.hauteecole.ru/ru/press.php?sid=0&id=1069
http://sobesednik.ru/scandals/ntv-za...ovym-o-tserkvi